– Митрий-то живым вынулся?

– Помер Митрий, – тихо ответил Молчан.

– Помер... – повторил кормщик.

– У нас на острове на Марковом и помер! – сказал Молчан. – Весь побитый был. Ты-то как сюда попал?

Рябов долго не отвечал, потом заговорил слабым голосом:

– Теперь и не вспомню! Застыл в воде-то, раненный. На берег вынулся сам не свой. Лозняк там, гущина, вроде болотца. Ну и пополз. Собаки, слышал, брехали, дымом пахло, я все полз...

Он закрыл глаза, утомился. Дети, пришедшие с Молчаном, переглядывались, толкали друг друга. Один паренек – постарше, лет десяти – сказал:

– Ямелька корову выгонял, Ямелька сам видел...

Ямелька, спрятавшись за других ребятишек, сказал оттуда басом:

– Видел – лежит в кровище, и всего делов.

– А где лежал?

– Где? Возле тына и лежал...

– Теперь-то ништо! – сказала хозяйка, белолицая поморка. – Теперь все слава господу, а поначалу думали – покойник. И не дышал...

Она сменила лучину, спросила Молчана украдкой:

– Что за человек? Кафтан-то больно богатый, парчовый, такого и воевода по будням не наденет...

Рябов услышал; не открывая глаз, сказал:

– Что мне воевода, когда я сам рыбак!

Хозяйка поманила Молчана пальцем, зашептала ему в ухо:

– И что за гость такой, ума не приложу. Стал мужик мой его давеча раздевать, глядит – кошелек. Денег золотых – не счесть...

...Уже давно вернулся хозяин, давно ушли соседские дети, давно молодайка легла спать на печь – Молчан все сидел возле Рябова, не решаясь сказать ему про судьбу Сильвестра Петровича. Говорили о другом – о баталии, о том, как погиб Крыков, как шведы высадились на Марковом острове, как начали сдаваться шведские корабли, как взорвалась «Корона». Наконец, уже далеко за полночь, Молчан решился – рассказал все.

– Вишь как! – не удивившись, задумчиво произнес Рябов. – На самого капитан-командора руку подняли. Смел, воевода, смел, ничего не скажешь... Да и то, Павел Степанович, ихняя воля...

– То-то, что ихняя, покуда мы овцы. И тебя, рыбак, скрутят да в узилище упрячут, коли с нами не уйдешь...

– Оно так...

– А запрячут за караул – живым не выдерешься, нет...

– За что запрячут-то?

– За измену будто бы...

Рябов усмехнулся, лицо его стало недобрым.

– За измену? И капитан-командора за измену?

– А как же! Погоди, кормщик, слушай что скажу: нам всем уходить надобно. Уйдем в тайгу, я пути тамошние знаю. Самоединов отыщем добрых, не пропадем. А с прошествием времени подадимся на Волгу, в степи. Не со здешнего воеводы, с другого, да шкуру сдерем. Ты вовсе слаб, кровинки в лице нету, куда тебе в узилище идти, уморят там, знаю. Тебе иначе, как с нами, пути нету. Я своих нынче же выводить стану. Упираются мужики, милости ждут, да не дождутся. Уйдем за рогатку, женке твоей подадим весточку, что-де жив, а покуда сбирайся. Коней купим, ускачем...

Кормщик, не отвечая, опять закрыл глаза. Молчан поднялся, пошел к двинскому берегу, к своей посудинке. Ночь стояла теплая, туманная, темная. На острове никто не спал, но костра не жгли, сидели в яме, тесно прижавшись друг к другу, слушали Федосея Кузнеца, который только что заявился из города.

– Об чем толк? – спросил Молчан.

– Имать нас нынче собрались! – злым, усталым голосом ответил Федосей. – Доподлинно знаю. От верного человека, от солдата, что дозорным на Пушечном дворе стоял. Вспомнил господин Мехоношин, как ловил вас по лесам...

– Не дадимся! – оскалился Молчан. – Мушкеты у нас есть, ружья, порох. Баранами не пойдем...

Мужики заговорили разом, заспорили, иные хотели нынче же уходить, другие стояли за то, чтобы принять бой и поквитаться за свои обиды. Федосей Кузнец говорил, что извергов надобно поучить, чтобы не ходили своих же мужиков имать.

К утренней заре в яму сволокли все оружие, отбитое у шведов. Кузнец, ругаясь под нос, осмотрел ружья, мушкеты, показал незнающим, как надобно заряжать, как целиться, как палить. Утром дозорный увидел на Двине два струга с солдатами. Воинских людей было много, на солнце поблескивал ствол пушки. Струги шли к Маркову острову.

– Вот она и милость! – сказал Молчан. – Дождались!

И велел с острова уходить без боя.

Мужики подчинились, стали переправляться к деревеньке. Струги шли медленно, их сносило течение, солдаты гребли неумело, не по-здешнему. Последним на острове оставался Федосей Кузнец. Горьким взглядом оглядел он стены Новодвинской цитадели, с которых палили его пушки, посмотрел на корму шведского флагманского корабля, которая все еще возвышалась над водой, взглянул туда, где ставил ворот и цепь для бережения от шведа, и, держа в руках мушкет, стал опять вглядываться в головной струг. Глаза его щурились, он долго искал взглядом и наконец увидел думного дьяка Ларионова, который, поставив ногу в щегольском сапоге на низкую закраину струга, что-то говорил долговязому и худому полковнику-немцу.

– Вишь, показывает! – шепотом сказал Кузнец лопоухому щенку, оставшемуся вместе с ним на острове. – Вишь, чего делает. Свой, крещеный, думный дворянин...

Не торопясь он сжал мушкет ладонями и стал медленно поднимать ствол от блескучей, бегущей воды, все выше, к стругу и еще выше – по кафтану думного Ларионова. Думный дворянин был одет нынче так же, как в ту ночь, когда он командовал палачом и бобылями на съезжей, – тот же серо-горячего цвета камзол и расстегнутый рудо-желтый немецкий кафтан. По камзолу были нашиты пуговки – серебряные и золотые вперемежку. По этим пуговкам и повел Кузнец мушкет вплоть до мгновения выстрела. Лопоухий щенок от неожиданности вякнул, думный дворянин взмахнул руками и упал навзничь в струг – мертвым. Там засуетились, струг накренился, солдаты загалдели, заряжая свои мушкетоны. Федосей же не стал ждать и быстрым шагом пошел к переправе. За ним, испуганно помаргивая, побежал пес.

– Ты палил? – спросил Молчан, когда Кузнец догнал своих.

– Я.

– А что тебе было велено? Палить?

Кузнец ничего не ответил. Молчан хотел было заругаться, но вгляделся в Федосея, подумал и произнес мирно:

– Видать, и тебя припекло. Вон оно как случается-то. Ну-к, что ж, ныне с тобой мочно и в леса идти али подалее – зипуна добывать.

В этот же день мужики, предводительствуемые Молчаном, скрылись в дремучем придвинском бору. С собою на подводе увозили они совсем еще слабого кормщика Рябова.

На съезжей полуполковник Ремезов позвал караульщиков, остался с ними один на один, долго на них смотрел, наливаясь гневом, потом засучил рукав и, покрутив в воздухе огромным красным волосатым кулаком, зычно крикнул:

– Видали? Ежели хоть един волос с его головы...

Караульщики закланялись, стали божиться, колотить себя в грудь.

– Сей капитан-командор – государев преступник! – опять заговорил Ремезов. – Коли с ним что приключится – от вас и пеплу не сыщут...

Караульщики опять закланялись.

Ремезов прогнал караульщиков вон, задумался, потом по гнилым, осклизлым ступеням спустился вниз, в темную камору, где на соломе лежал Сильвестр Петрович.

– Денег не надобно ли? – суровым голосом спросил полуполковник.

– Не надо! – ответил Иевлев.

Ремезов сел на лавку, попросил:

– Расскажи, капитан-командор, все как есть. Я тут не останусь, тайно поскачу к Москве, мне правду надобно знать...

Сильвестр Петрович рассказал все в подробностях. Ремезов выслушал внимательно.

– Коли что, капитан-командор, крепись. Сказанного назад не вернешь. Ослабеешь – напишут на тебя сказку, где тогда правду сыскать?

Иевлев молчал.

– Еще беда – кормщик твой потонул! – сказал Ремезов. – Что молчишь?

– Того молчу, – тихо, спокойным голосом ответил Сильвестр Петрович, – того, господин полуполковник, молчу, что думаю: шведа разбили, корабли российскому корабельному флоту числом тринадцать сохранили, народ в Архангельске не побит, сироты, да женки, да старухи за нас бога молят. Значит, беды и нет. Апраксину на Москве первое поведай: корабли целы, да еще шведские в полон взяты, пусть сочтет – с прибытком воевали...