Когда расходились, подручный пушечного мастера Кузнеца, посмеиваясь, спросил Рябова:

– А не понял ты, кормщик, чего я давеча об котлах да боярах говорил?

– Теперь, кажись, понял! – ответил Рябов.

– Понял ли?

– Понял, друг. И тебе так скажу: покойник Афанасий Петрович тем и хорош был, что не шумел много. Знал поговорку, как у нас говорят: тише кричи – бояре на печи.

Уже ночь наступила, когда Рябов пришел домой. Ванятка, намаявшись за день, весь разметавшись, спал на широкой лавке. Таисья поднялась навстречу мужу, обняла его, припала к широкой груди.

– Собрала? – тихо спросил он.

Таисья молча кивнула на узелок, лежащий на лавке у печи. Она не плакала, только лицо ее было очень бледно.

– Озябла? – спросил кормщик.

– Должно быть, озябла! – спрятав лицо у него на груди, ответила она.

Он молчал, не зная, как утишить ее страдания, ласково поглаживая ее вздрагивающее плечо...

– Студено на дворе? – спросила Таисья.

– Морозит!

Ванятка вздохнул во сне, зачмокал губами, завозился на лавке.

Рябов оглянулся на него, крепче обнял жену.

– Ты не бойся, лапушка! – сказал он тихо. – Как же иначе быть? Иначе ладно ли?

Она не отвечала.

– Не идти, что ли? – совсем тихо, как бы испытывая ее, спросил кормщик. – Сбежать?

Таисья молчала.

– Вишь, как! – со вздохом сказал кормщик. – Надо, детынька, идти. По совести, иначе и жизнь не в жизнь. Иначе как же? Иван вырастет, укорит: ты, скажет, почему не по-хорошему тогда сделал? Почему Иевлева капитан-командора кинул в беде? Как же мне тогда и доживать? Да и Марье Никитишне, горемыке, обещался я давеча. Слово-то дадено...

Таисья откинула голову, жадно взглянула в его зеленые глаза, сказала со стоном:

– Сколько ж так можно, Ванечка? Извелась я, Ванечка, измучилась вся. Голова мутится, нет более сил у меня.

Он молчал, смотрел на нее сверху с печальной нежностью, словно и вправду был виноват. А она говорила, захлебываясь слезами, задыхаясь, упрекая его в том, что самое тяжкое, самое страшное он всегда берет на свои плечи, всегда делает сам: и в монастыре пошел против братии первым, и когда суда на верфи строил – никому не поклонился, и на Груманте было ему хуже, чем другим, и корабль шведский взялся посадить на мель, и в тюрьму теперь идет на лютые муки...

– Сын у нас без отца растет, Ванечка! – рыдая говорила она. – Я все одна да одна, вдова при живом муже...

– Выходит – оставаться? – строго спросил Рябов.

Она не ответила – вдруг стихнув, глядя на него с испугом. Слезы еще катились по ее щекам, но она больше не плакала, ждала, закусив губу.

– То-то, что не можно мне оставаться! – сам себе ответил он и взял узелок с лавки.

Таисья рванулась к нему, заслонила собою дверь.

– Будет тебе, Таюшка! – с суровой нежностью сказал он, отстраняя ее с пути. – Будет, лапушка. Жди. Еще свидимся...

И притворил за собою дверь.

Таисья вскрикнула, руки ее отпустили косяк, за который она держалась, ноги подкосились. В тишине она ясно услышала его твердые неторопливые шаги по скрипящему снегу, услышала, как отворил он калитку. Потом все стихло.

По скрипящему морозному снегу, помахивая узелком, не торопясь, переулками он вышел к Двине и остановился надолго. Круглая холодная луна освещала своим неласковым светом вмерзающие в лед корабли – те самые тринадцать судов, что остались целыми после шведского нашествия. Семисадов привел их на зимовку к городу, и теперь Рябов с радостью и гордостью узнавал знакомые обводы, мачты, реи, бушприты. Вот «Павел», который он провел тогда перед иноземными кораблями. Вот другое судно, на котором ходили в море и спасались в Унских Рогах. Вот корабль, который построен в Соломбале. Вот еще «Святое пророчество». Вот «Апостолы»...

Щурясь, посасывая короткую трубочку, сплевывая горькую слюну, он всматривался в корабли, в огоньки, которые там мелькали, вслушивался в протяжные звуки старой поморской песни, которую пели матросы, и, дивясь, качал головой: было странно, что на таких больших, для океанского ходу, кораблях русские матросы поют русские песни, было непривычно смотреть на русские многоластовые военные суда – русский флот!

«А чего? И я сам эти корабли строил! – думал Рябов. – Я, да еще Иван Кононович, да Молчан пропавший, да самоедин Пайга, да Тимофей, – мало ли нас было. Строили, глядишь – и выстроили. Теперь ничего и не скажешь, нынче – флот».

Ему вспомнились шведские военные корабли и «Корона», которую он посадил на мель и на которой убили Митеньку; он вздохнул, пожалел Митрия, что не увидит, как весной, в полную воду пойдут корабли в море.

«Не пожгли! – спокойно думал Рябов, вслушиваясь в широкий вольный напев, несущийся с большого корабля, – не пожгли шведские воры! Вишь, близко было, да не сделалось. И Семисадов с Иевлевым хорошо надумали увести тогда флот. Вдруг бы меня шведы, как Митрия, убили, может и удалось бы им, окаянным, к городу проскочить. Тогда спалили бы, воры, корабли...»

Он еще постоял, жалея флот, который могли бы спалить, – дорого дался он, ради него умерло столько народу. Потом подтянул потуже пояс на полушубке и, словно бы торопясь за делом, пошел вдоль Двины, мимо кораблей – к съезжей.

Здесь, несмотря на позднее время, кормщик застал какое-то смутное беспокойство и даже смятение. Дьяк Гусев, увидев Рябова, отвел от него свои подпухшие глазки и сделал вид, что не заметил кормщика. Другой дьяк, Абросимов, суя кулаки в лицо старому драгуну, кричал на него, что ежели персона не сыщется, то от драгуна и мокрого места не останется. Здесь же в углу, злобно тараща глаза, размашисто писал при свете витых свечей стрелецкий полковник Нобл. Скрипучая черная дверь то и дело хлопала, впуская и выпуская матросов, рейтар, стрельцов и драгун; под окошком, заделанным железными прутьями в репьях, часто слышался конский топот, ржание, сиплая брань продрогших людей.

Рябов сел на лавку, положил возле себя узелок, подождал. Погодя спросил:

– Домой мне, что ли, идти, али как?

Дьяк не услышал вопроса. Рядом с кормщиком на лавке переобувался рейтар с веселыми живыми глазами. Кормщик спросил у него шепотом:

– Чего они тут – сбесились, что ли?

Рейтар подтянул сапог, поправил голенище, сказал неопределенно:

– Сбесишься!

– Кого ищут-то?

– Комендант сбежал с крепости – господин Мехоношин. И казну увел...

Рябов присвистнул, в глазах его вспыхнули веселые искры.

– Много ли казны-то?

– Не считал, да будто – много. Государево жалованье, подрядчикам платить. Небось, нам с тобой той казны на всю бы жизнь хватило... Теперь ищи ветра в поле. Конь у него добрый, сам – малый не промах, золото у него нынче есть... Да то еще не все, а самое начало...

– А что ж конец?

– Воевода новый едет. Ржевский – стольник.

– А наш-то?

– Будто вовсе недужен. Как про Мехоношина узнал – так и повалился. Не крикнул.

– Помер?

– Зачем помер? Живет. Языка лишился. Мычит будто и все пальчиком к себе подзывает. Святых тайн причастился.

Рябов покачал головою:

– Ишь ты...

Рейтар переобулся, потопал по полу сапогами, сказал весело:

– Так-то получше, а то вовсе заколели ноги. Опять посылают – искать.

Он ушел, Рябов поднялся с лавки, подошел к дьяку Гусеву. Тот вскинул на него отекшие глазки, будто бы припоминая, что за человек перед ним. Абросимов, отвернувшись, задумчиво жевал пирог.

– Как же будет-то? – спросил кормщик.

– Чего как будет?