Ванятка покорно утерся.

Шлюпка отвалила от Воскресенской пристани и ходко пошла к флагманскому кораблю эскадры, который стоял на двух якорях посередине сверкающей под солнечными лучами Двины.

– Что ж в гости не ходишь? – спросил Сильвестр Петрович.

– Не мы съехали! – ответил Ванятка. – Которые съехали – тем и почтить приходом-то, по обычаю.

– А ты откудова обычай знаешь?

– Бабинька сказывала...

– То-то, что сказывала. А ты – мужик. Тебе бы дев-от и почтить приходом первому.

Ванятка подумал, потом ответил негромко:

– Больно надо... Чай, не помрем...

– Тоже бабинька сказывала?

– Не. Тятя...

Он светло, своим особенным, Рябовским взглядом посмотрел в глаза Сильвестру Петровичу и произнес внятно:

– Мы и богови-то земно не кланяемся, нам шею гнуть ни перед кем не свычно...

– Тятя говорил?

– Не. Мамынька учила.

– С того и не ходишь?

– По обычаю! – твердо сказал Ванятка. – Которые съехали, тем и почтить...

Сильвестр Петрович грустно вздохнул, спросил, где ныне первый лоцман. Ванятка промолчал. Спросил, зачем Ванятке на корабль, – тот опять промолчал. Иевлев внимательно вгляделся в густо румяное, дышащее здоровьем лицо мальчика, задал еще несколько хитрых вопросов и мгновенно разгадал Ваняткино тайное и нерушимое решение.

По трапу они поднялись вместе, рука об руку вошли в большую адмиральскую каюту, убранную цветастыми кожами и бронзой. Здесь, над большой картой, сидели царь и Федор Матвеевич Апраксин. Оба они были без кафтанов: царь – в белой рубашке, Апраксин – в шитом серебряными цветами камзоле. Сильвестр Петрович посадил Ванятку поодаль, в кресло, открыл перед ним слюдяное окно, дал ему в руки подзорную трубу – смотреть куда захочет, – и велел помалкивать. Ванятка, непрестанно и смачно жуя из своего узелка, стал смотреть в удивительную трубу, тихонько при этом ахая от восторга, а Иевлев сел близко к царю, наклонился к нему и сказал, улыбаясь своими яркосиними глазами:

– Вот, государь, моряк будущего флота Российского. Сбежал из отчего дому, дабы уйти с флотом в море. Хитер парень, да и мы не лаптем щи хлебаем...

Царь боком взглянул на Ванятку, спросил коротко:

– Кто? Он?

– Он. Жует да в трубу глядит.

– Чей такой?

– Рябова кормщика сын, а мне крестник.

Оторвав усталый взгляд от карты, Апраксин произнес:

– Он не един, Сильвестр Петрович. Отбою нет от волонтеров. Солдат палками сгоняем, а здешние жители – двиняне и поморы – приходят на корабли, просят взять в матросы. В Поморье – колыбель матросам корабельного флота. И успешно справляются с новым для себя и трудным делом. Есть которые в запрошлую неделю бостроги получили, а нынче корабль знают как свои пять пальцев.

Петр задумчиво сказал:

– Добро! Располагаем мы в недальние времена набрать отсюда двинян да беломорцев для нашего корабельного флота не менее тысячи людей, дабы из них ядро образовать истинных матросов...

– Не только матросов, но и офицеров, государь! – сказал Апраксин. – Немедленно же надобно некоторых юношей в навигацкое училище препроводить. Вот давеча Сильвестр Петрович поминал убитого шведами Митрия Горожанина, а таких, как он, и в живых поныне немало...

– Пиши им реестр! – велел Петр. – Спехом надобно делать, от Архангельска нынче же и отправим. Время дорого, после некогда будет.

Он налил себе кружку квасу, выпил залпом, велел позвать кают-вахтера. За дверью послышались пререкающиеся голоса, испуганный шепот, высунулась чья-то усатая голова:

– Кого, кого?

– Кают-вахтера! – сердясь, приказал Петр.

Опять зашептались, забегали. Апраксин, скрывая улыбку, крикнул:

– Филька!

Тотчас же вошел парень в рубахе распояской, с чистым взглядом веселых глаз, русоволосый, босой.

– Запомни, Филька, – строго сказал Апраксин. – Кают-вахтер есть ты, Филька. Понял ли?

– Давеча был тиммерману помощник, констапелю помощник, нынче кают-вахтер! – ответил Филька. – Слова-то не наши, легко ли...

Апраксин повернулся к царю:

– Моряки – лучше не сыскать, а с иноземными словами трудно. Звали бы по-нашему – денщик, плотник!

– Не дури! – велел Петр. И приказал кают-вахтеру Фильке: – Сходи за царевичем, чтобы сюда ко мне шел.

Филька, поворотившись на босых пятках, убежал. Петр подозвал к себе Ванятку. Тот со вздохом оторвался от трубы, нехотя слез с кресла. Царя в лицо он не знал, потому что в тот день, когда было у кормщика раскинуто застолье, угорел от табака, что курили гости, и все перепуталось в его голове – мундиры, усы, шпаги, кафтаны, камзолы, пироги, кубки. Запомнилось только, как Таисья наутро сказала кормщику:

– Ну, Иван Савватеевич, неси денег хоть пятак. Проугощались мы.

Отец тогда почесал затылок, пошел доставать пятак.

– Знаешь меня? – спросил Петр, когда Ванятка, держа в руке трубу, остановился перед ним.

– Не знаю.

– Я у твоего батюшки в гостях был.

– Много было! – сказал Ванятка, вертя в руках медную трубу. – И полковники были, и енералы были, и шхиперы были, и сам царь был...

– Про царя-то, небось, врешь?

– То-то, что не вру.

– Ну, а не врешь, тогда по делу говорить будем. Вырастешь большой – кем станешь?

– Я-то, что ли?

– Ты.

– А моряком стану.

– Корабельным, али рыбачить пойдешь?

Ванятка заложил за щеку последний кусок шаньги, подумал, ответил сказкой, что сказывала бабинька Евдоха:

– Вырасту как надо, пойду к царю в белокаменны палаты, поклонюсь большим обычаем, попрошу его, нашего батюшку: «Царь-государь, ясное солнышко, не вели казнить, вели миловать, прикажи слово молвить: дед мой Савватий кормщиком в море хаживал, отец мой Иван на твоей государевой службе, прикажи и мне на большом корабле в океан-море идти...»

Петр широко улыбнулся, потянул Ванятку к себе, сжал его коленями, спросил потеплевшим голосом:

– Кто обучил тебя, рыбацкий сын, как с царем говорить?

– А бабинька Евдоха! – дожевывая шанежку, ответил Ванятка и продолжал: – И поцелует меня царь-государь, ясное солнышко, в уста сахарные, и даст мне в рученьки саблю вострую, булатную, и одарит меня казной несчетною...

Царь захохотал громко, крепко сжимая Ваняткино плечо, сказал:

– Быть тебе моряком, парень, подрасти только маленько...

Дверь заскрипела. По лицу Петра скользнула тень, он оттолкнул от себя Ванятку и велел:

– Иди вот – с царевичем поиграй. Идите на шканцы али на ют, пушки там, всего много – походите... Идите оба, поиграйте.

– Трубу-то с собой брать али здесь оставить? – спросил Ванятка, и было видно, что он не может уйти без трубы.

– Бери, бери, с собой бери! – с готовностью сказал Петр. – И трубу бери, и что там еще есть. Сильвестр Петрович, дай им по мушкету, сабли дай...

У Ванятки от восторга совсем зарделось лицо, он повернулся к бледному мальчику, который, свеся длинные руки, стоял рядом, толкнул его локтем, чтобы тот понял, каково ладно им сейчас будет, но мальчик даже не пошевелился.

Ванятка и Алексей вышли с Иевлевым. Петр долго сидел молча, потом, глядя в окно, шепотом произнес:

– О господи преблагий, ограбил ты меня сыном!

– А? – спросил Апраксин, отрываясь от карты.

– Считай, меряй! – ответил Петр, думая о своем. – Считай, Федор Матвеевич, нынче нам ошибиться никак не возможно...

Оставшись вдвоем с Алексеем, разглядывая пистолет, Ванятка спросил:

– Слышь, Алеха, а пошто тебя царевичем дразнят?

– Я и есть царевич...

Ванятка усмехнулся:

– Врал бы толще. Коли ты царевич, я – царь.

Он взвел курок пистолета, прицелился в мачту, сказал басом:

– Как стрельну!

Корабль едва заметно покачивался, Двина сверкала так, что на нее больно было смотреть. Кругом на флагманском судне шли работы, матросы поднимали на блоках дубовые пушечные лафеты, запасные реи, сложенные и связанные паруса. Широко и вольно разливалась над рекою песня, настойчиво, весело, вперебор перестукивались молотки конопатчиков, с лязгом бухали молоты корабельных кузнецов. К «Святым Апостолам» то и дело подваливали струги, шлюпки, карбасы; казалось, что грузы более некуда будет принимать, но бездонные трюмы все еще были наполовину пусты. От яркого солнечного света, от серебристого блеска Двины, от всех этих бодрящих шумов большого и слаженного труда Ванятке хотелось бегать, лазать по трапам, прыгать и радоваться, как радуется теленок на сочной весенней траве, но мальчик, с которым ему велено было играть, сидел неподвижно, скучно щурился и молчал.