Поп заругался, замахал на Егоршу руками, тот, выйдя с Таисьей, сказал:

– Ништо, Таисья Антиповна! Назавтра понесем шпагу в цитадель, откроют ворота, не посмеют, собаки, нарушить святое дело.

И добавил со вздохом:

– Был бы здоров преосвященный Афанасий, задал бы им страху – долгогривым, долго бы помнили...

Рябов сидел у стола, откинувшись на лавке, не торопясь пил вино. Бабинька уже сменила штоф, с опаской посматривала на Ивана Савватеевича, что не закусывает. Он не хмелел, только глаза его делались светлее, словно бы зорче, да лицо становилось от водки строже. Марья Никитишна без слез, прямо глядя перед собою, рассказывала, как давеча были здесь дьяки Абросимов да Гусев, всех выслали из избы вон, стали ее спрашивать про Сильвестра Петровича, часто ли наведывался к Иевлеву покойный Крыков, чего они вместе делывали, об чем говорили, не поминали ли царевых злых ворогов – Милославских, да Хованских, да иных прочих...

– Ну?

– Вестимо, не поминали, говорю. А они опять за свое. Один вот здесь на лавке сидит, да глазищами меня сверлит, а другой позади, все покрикивает...

– Выгнать бы тебе их взашей, Марья Никитишна!

– Они узилищем стращали, Иван Савватеевич. Мы, говорит, тебя, даром что боярская дочка, в железы закуем, да на дыбу взденем, там закукуешь по-нашему, по-доброму. И еще все пытали про некоего шведского человека, что на цитадели был с почестями принят. А я-то знаю, мне Сильвестр Петрович еще в те поры сказывал, то – русский, Якоб его имечко, наш православный... Не верят. Лаяли меня поносными словами...

Она крепко вытерла лицо ладонями, повела плечом.

– И чего делать, ума не приложу. Егоршу отпустили, Лонгинова тож, а Сильвестр Петрович все томится, и никому не ведомо, когда кончатся его мучения.

– Об чем они там с Егором толковали? – спросил Рябов.

– Об том же! Дружен ли был покойный Крыков с Сильвестром Петровичем.

– А он чего?

– Правду сказал: дружны. И беседовали подолгу, и вдвоем бывали. Чего ж, люди воинские, мало ли...

Кормщик пристально посмотрел на Марью Никитишну, налил себе вина, медленно выцедил, погодя молвил:

– И с чего ты, Марья Никитишна, думаешь, что сим дьякам-курохватам надобно правду говорить? Ничего им не надо от нас слышать, ни единого слова. Молчи знай да помалкивай, да еще молчи. А коли молчать невмоготу – толкуй одно: не знаемо, слыхом не слыхала, видом не видала. Так-то... Сей дьяк тебе одного лишь худа желает, от твоего худа – его хорошо. Так и не давай ты ему ни синь пороха, пусть хошь лопается на твоих на глазах...

– Я ведь... как лучше хотела, Иван Савватеевич...

– Шут с ними, с дьяками с сими! – молвил Рябов. – Наперед помни, что сказал. Я всякого навидался, Марья Никитишна, старый воробей, меня на мякине не проведешь...

Задумался ненадолго, потом спросил:

– Федосей Кузнец сюда не наведывался ли?

– Надо быть, захаживал! – ответила бабинька. – Да только верно не упомню, Ванечка. Народу-то к нам ходит – не перечесть, одни не живем. И к нам и к Марье Никитишне...

Кормщик взглянул на Иевлеву, она кивнула головою:

– Верно, многие бывают. От Москвы некоторые люди. Чудно как-то. Зайдет, посидит, от кого – помалкивает, потом вдруг должок некий отдаст – будто бы издавна Сильвестру Петровичу должен. Кто сам – молчит, потом, уходя, обнадежит. И не впрямь, а с осторожностью...

– И многие такие?

– Да вот – живем еще, и деньги есть...

Рябов усмехнулся, светло поглядел на Марью Никитишну, спросил:

– Выходит, свет не без добрых людей?

– Выходит, что так. Опалы стерегутся, а дело свое делают...

Он набил табаком трубку, примял табак пальцем, закурил. Марья Никитишна негромко рассказывала, как прожила это время, как пропала бы без Таисьи и без бабиньки Евдохи, без Ванятки...

– Да, уж и пропала бы! – сказала бабинька. – Что клепать на себя.

Обернулась и произнесла назидательно:

– Хошь ты, матушка Марья Никитишна, и дворянского роду, а спеси в тебе дворянской ни на грош нет. Женка и женка, как другие некоторые наши двинянки. Работой не гнушаешься, дарма слезы не льешь, дети твои обихожены, давеча и дровишек наколола...

– Не я колола – Ванятка! – улыбнулась Марья Никитишна. – Он не дал!

– Тоже мужик? – спросил Рябов.

– А что? – сказала бабинька Евдоха. – Чем не мужик? Не едины женки да девки в избе живем, при нас парень. Давеча девы – Верунька да Иринка – мыша забоялись, он того мыша помелом и погнал. Мужик!

– Не сробел мыша-зверя?

– Он у нас не робкой дюжины...

Кормщик допил водку, потянулся, вышел наружу. Уже совсем рассвело. Флюгарка на крыше избы жалобно поскрипывала, в подклети кричал петух. Было морозно. Из бани валил дым, пора было таскать воду. Бабинька Евдоха тоже вышла на крыльцо, сказала, вздрагивая на холоду:

– И что оно на свете деется, Ванечка? Когда его отпустят, Сильвестр-то Петровича? Так все ничего, а вот не спит она. Не спит и не спит. Какую ночь проснешься – сам ведаешь, сон у меня старушечий, легкий, – как глазыньки открою – смотрит. И темно, а все слышу – смотрит. Смотрит и смотрит...

Рябов не ответил, велел:

– Ванятку буди, бабинька, я с ним завсегда люблю париться. Он еще и не знает, что я к дому вернулся. И самоедина Сермика подымай, заспался. Пусть кочевью своему расскажет, как его большой Иван паром парил и мылом мылил, небось разахаются...

Ванятка выскочил на крыльцо, еще не разлепив сонных глаз, ахнул, увидев отца, смешно завизжал на олешек, что, словно в тундре, похаживали себе на крепких копытцах по двору.

Вдвоем с сыном кормщик долго возился с Сермиком, пока тот дался, чтобы с него содрали все его одежки. Бабка Евдоха, наметая глубокий сугроб во дворе, качала головою, слушала веселую возню в бане, улыбалась:

– Ну, беси, прости господи, прямо беси! Для острога парится, а сам чего вытворяет...

И колотила в банную стену ручкой метлы:

– Угорелые! Баню сломаете!

Там опять заячьим голосом закричал Сермик. Забасил в ответ, уговаривая, Рябов. Дверь заходила ходуном, потом вновь все стихло. Рябов говорил Сермику:

– Да ты что дуришь, парень! Вон какой мужик уродился, а бани боится. Сколько медведей побил, первый охотник в тундре, а воды с мылом ему страшно. В бане мыться – худо и убожество отмывать, лепоту и хорошество намывать...

Ванятка прыгал наверху, на полке, оттуда кричал:

– Тять, он на нас поглядит – и сам зачнет мыться. Тять, ей-ей так!

Сермик – голый, мускулистый, сердитый – ругался:

– Дохлый буду от бани, зачем неладно делаешь?

Рябов зачерпнул деревянным ведром кипятку, влил в бадью с холодной водой, веселясь плеснул в Сермика. Сермик подпрыгнул, закричал, за отцом плеснул Ванятка, потом еще раз Рябов. Сермик перестал визжать – заулыбался, глядя на Рябова и Ванятку, натер ветошку мылом, размазал мыльную пену по груди и по широким плечам.

– Что, брат, ладно? – спросил Рябов.

– Ладно, ладно! – ответил Сермик. – Если дохлый не буду – совсем тогда ладно...

Мылись и парились долго.

Когда отдыхали, сидя втроем на полке, Ванятка спросил тихонько:

– Тять, а то верно, что ты воровской корабль на мель посадил перед пушками?

Рябов засмущался; гладя сына по мокрой, в мелких кудряшках голове, ответил:

– Мало ли чего...

Ванятка вскинул на отца глаза, спросил упрямо:

– Ты посадил али нет?

– Надо было, так и посадил, сынуша...

Ванятка кивнул довольный, потом еще спросил, разглядывая шрамы на спине, на плечах отца:

– За то и раны, батя?

– За то и раны, детка...

– Честные, значит, раны, тять?

– Честные, Ванюша! – понимая, улыбаясь, ответил кормщик.

Сермик тоже поводил пальцем по шрамам, поцокал, покачал головой:

– Ошкуй?

– Медведь, медведь, брат! – все еще улыбаясь, ответил Рябов. – Шведский медведь, ошкуй шведский...

Не договорив, он вдруг улюлюкнул лешачьим голосом, ткнул головой в дверцу, она отвалилась наружу в морозный день. Рябов выбросился в сугроб, наметенный бабинькой Евдохой. Ванятка, визжа, бросился за отцом. Оба, словно волчки, закрутились в рыхлом снегу, поднялись, побежали обратно в баню, в самый горячий пекучий пар; Сермик смотрел на их багровые тела вытаращенными глазами, цокал языком...