– Не пойдешь корабль смотреть? – спросил Ванятка.

– А чего на нем смотреть?

– Во, сказал! Чего смотреть! Пушки, как где на канатах тянут, поварню...

Он лукаво улыбнулся:

– Может, там пироги пекут, нам поднесут...

Алексей жестко приказал:

– Сиди здесь.

– Тогда давай в трубу глядеть!

– Не надобна мне труба твоя...

– Не надобна? Труба не надобна? – изумился Ванятка. – Да ты только раз в ее глянь – не оторвешься. Ты погляди-кось, чего в нее видно...

– Не липни! – велел Алексей.

– Ну и... нужен ты мне больно!

И Ванятка сам стал смотреть в трубу, спеша наглядеться вволю, пока никто не отобрал дивную машину. Но одному все-таки смотреть было не так интересно, и Ванятка начал вертеться, ища случай уйти с драгоценной трубой куда-нибудь подальше – к другим ребятам.

– Чего крутишься? – спросил Алексей. – Сиди, как я сижу.

У Ванятки сделалось скучное лицо. Оба сидели на бухте каната рядом, смотрели вдаль. Над Двиною, над малыми посудинками и большими кораблями с криками носились чайки. Мимо, по шканцам, то и дело проходили какие-то дородные, пузатые бояре, низко, почтительно, даже с испугом кланялись Алексею. Тот, глядя мимо них, не отвечал, а одному скроил поганую морду и показал язык. Другой боярин – жирный, рыхлый, с висячими мокрыми усами – подошел с поклоном поближе, поцеловал царевичу руку, спросил о здоровье, сказал, что на Москве-де нынче благодать, не то что в сем богом проклятом Архангельске. Царевич не ответил, боярин ушел с поклонами, пятясь.

– Поп ты, что ли?

– Поп? – удивился Алексей.

– А коли не поп – для чего он к твоей руке-то прикладывается?

Алексей усмехнулся с презрением, ничего не ответил.

– Архангельск ему плох! – обиженно сказал Ванятка. – Богом проклятый! Вон у нас река какая, двор Гостиный, корабли. Облаял город, а пошто?

Подумал и добавил:

– Пойду я от тебя. Бери трубку свою и мушкет. Пойду... Чего так-то сидеть.

– Ну куда ты пойдешь? – с сердитой тоской, повернувшись к Ванятке всем своим длинным белым лицом, спросил Алексей. – Чего тебе надо? Сидим, и ладно. Еще навидаемся. Качать будет, море с волнами, скрипит, шумит...

Его передернуло, он хрустнул пальцами, ссутулился, как старик, опять заговорил:

– Крик, шум, бегают все, покою никакого нет. Для чего оно, море? Ну, вода и вода, кому надо – пускай по морю и ездит, а мне для чего?

Ванятка круглыми глазами смотрел на Алексея, не понимая, о чем тот говорит.

– Спи, велит, на корабле, обвыкай! А как тут спать, когда он так и ходит, корабль сей проклятый? Так и трясет его, так и качает...

Царевич все говорил и говорил, хрустя пальцами, а Ванятка перестал слушать, стал следить за тем, как матросы на блоках поднимали на корабль шлюпку. От тихого голоса царевича, от того, как хрустел он пальцами белых рук, как по-старушечьи поджимал губы, Ванятке сделалось нестерпимо скучно. Он поднялся, чтобы уйти, но Алексей вдруг ногтями больно ущипнул его за ногу и велел с визгом в голосе:

– Сказано – сиди!

– Да ты пошто щиплешься? – рассердился Ванятка. – Ты, парень, как обо мне думаешь? Я тебя так щипну, что ты за борт канешь, одни пузыри вверх пойдут...

– Щипнешь – тут тебе голову и отрубят! – ответил Алексей.

– Голову?

– Напрочь отрубят! И на рожон воткнут! Щипни, спробуй!

– Не забоюсь!

– А вот и забоялся!

Ванятка сбычился, склонил кудрявую голову набок, крепко сжал кулаки. Алексей стоял перед ним – высокий, с волосами до плеч, белолицый, злой, – и кто знает, что бы случилось дальше, не появись в это время на шканцах кормщик Рябов. Спокойным шагом подошел он к мальчикам, положил руку на плечо сыну, повернул Ванятку к себе.

– Ступай-ка, детка, домой! – велел он ровным и добродушным голосом. – Ступай, лапушка. Мамка там об тебе убивается, бабинька Евдоха плачет... Идем, на шлюпку отведу, идем, сынушка...

Алексей дернул Рябова за рукав, крикнул:

– Ему наказно при мне быть, при моей особе!

– Так ведь он, господин, тебя поколотит...

– А поколотит – казнят его!

– Для чего же мне оно надобно? – усмехнувшись, ответил Рябов и снова обратился к Ванятке: – Нет, сынушка, быть нынче по-моему. Пойдем!

Алексей топнул ногой, Рябов словно бы и не заметил этого. Не торопясь отвел он сына к трапу и, с ласкою глядя в его полные гневных слез глаза, тихо заговорил:

– Ладно, деточка, ладно, родимый. Ты его лучше, ты его смелее, ты его сильнее, да ведь недаром сложено, что и комар коня свалит, коли волк пособит. Он – комар, да за ним волков сколько! Иди, детушка, домой, да не тужи, подрастешь маненько – пойдем с тобою в море на большом корабле, паруса взденем...

– Решение-то мое, тятя, нерушимое, – плача крупными в горох слезами, сказал Ванятка.

– Что оно за решение?

– Нерушимое – на корабле с тобою идти!

– Пойдешь, голубочек, пойдешь! – успокоил Рябов. – Не нынче, так скоро. И будет из тебя добрый моряк, поискать таких моряков. И нерушимо твое решение, нерушимо...

Он спустился вместе с сыном по трапу, посадил его в шлюпку, дал ему целую копейку на гостинцы и долго махал рукою, стоя у корабельного борта.

Вечером город Архангельск провожал государев флот. К двинскому берегу в карете, подаренной Петром, приехал Афанасий, но выйти на пристань по слабости уже не мог. Отходящим кораблям салютовали пушки, громко и торжественно звонили колокола. С иноземных торговых судов внимательно смотрели на цареву яхту в подзорные трубы, архангельские иноземцы-негоцианты во главе с консулом Мартусом переговаривались:

– Вот его миропомазанное величество – в скорбном для моления платии.

– К Зосиме и Савватию отправляется.

– Сие надолго. Русские цари любят молиться.

– Но зачем целым флотом?

– Они говорят, что так будет угодно их богу.

Афанасий в последний раз помахал рукою кораблям – они уходили один за другим, попутный ветер надувал серебряно-белые паруса. Но у Новодвинской цитадели флот вновь встал на якоря. Под покровом темной августовской ночи тайно, без огней и разговоров, начали принимать на суда преображенцев, матросов, стрельцов, пушкарей. Люди поднимались по трапам молчаливой чередою, корабельщики разводили их в назначенные места, где уже были приготовлены котлы с масляной кашей, бочки квасу, сухари на рогожках.

На «Святых Апостолах» у трапа стоял сам Петр Алексеевич с Иевлевым, Апраксиным и Меншиковым. Преображенцы даже в темноте узнавали царя, он негромко с ними пошучивал. Меншиков, не успевший за хлопотами поужинать, точил крепкими зубами сухую баранку. Иевлев и Апраксин, стоя поодаль, негромко переговаривались. Дул теплый попутный ветер. Крупные, яркие звезды смотрели с неба на эскадру, на карбасы, с которых шли люди, на валы и башни крепости. Пахло смолою, иногда ветер доносил с берегов запахи сухих трав. Было слышно, как Петр порою спрашивал:

– Чьи люди?

Из темноты отвечали:

– Князь Мещерского, государь, полку.

– Князь Волконского полку!

– Кропотова, государь!

Меншиков хотел было закурить трубочку, Петр ударил его по руке:

– Ты, либер киндер, я чаю, вовсе одурел?

– Гляжу – и не верю! – тихо сказал Апраксин Иевлеву. – Истинно дожили. Флот. И немалый корабельный флот.

Петр издали спросил:

– Господин адмирал, не довольно ли? Четыреста душ приняли...

– Пожалуй, и довольно! – ответил Апраксин.

– Чего довольно? – откуда-то из темноты спросил Рябов. – Еще сотни две можно взять. Не лодья, я чай, не коч и не карбас, – корабль!

Боцман Семисадов считал:

– Четыреста шесть, четыреста семь, четыреста восемь, – давай, ребята, веселее...

На рассвете эскадра миновала шанцы и вышла в открытое море.

В адмиральской каюте стрелецкий голова Семен Борисович, вновь назначенный исправлять прежнюю свою должность, рассказывал царю подробности битвы под стенами Новодвинской крепости. Сильвестр Петрович сидел отворотясь, лицо его горело от волнения. Егорша Пустовойтов, стоя неподалеку, добавлял то, что не было известно стрелецкому голове. Иногда вставлял свои замечания и Аггей. Петр слушал с жадностью, болтал ногою в блестящем ботфорте, посасывал давно потухшую голландскую трубочку. Потом отворотился к окну – там, за кормою несущегося под всеми парусами флагманского судна, четким, красивым строем, вся в мелких, сверкающих под солнцем брызгах, шла эскадра – корабли, фрегаты, яхты.