– Крыковым! – воскликнул Иевлев.

– Его-то знаешь, а то, я думал, и на сего человека удивишься.

– Крыков Афанасий Петрович погиб доблестно, и честное имя его...

Ржевский с неприязнью поморщился:

– Полно, Иевлев! Твой Крыков с сим же Молчаном прелестные листы читал, кои и тебе ведомы. Что пустое врать! Али не знаешь ты, какие тайные беседы в крыковской избе бывали? Али тебе там не случалось сиживать? Вон Егор Пустовойтов показывает, что об многом ты с Крыковым наедине говаривал, – о чем? Ужели ни разу Азов помянут не был, где князь Прозоровский государевых ворогов имал? Ужели о том, что Прозоровского холопей здешние воры как курей бьют, не беседовали вы? Ужели не подумалось тебе, Иевлев, ни единого разу, что твой прославленный Крыков – тать, государю нашему изменник, что...

– Князь Василий! – сурово оборвал воеводу Сильвестр Петрович. – Ты думай чего хочешь, а мне сии слова слушать – претит. Коли за делом меня позвал, так дело и говори. Ужели сам ты веришь в то, о чем ныне речь ведешь? Ужели пьяный вор, бездельник и дурак, зверюга Прозоровский так обдурил тебя? Ты правду ищи...

– Правду? – крикнул вдруг Ржевский. – Правду? А где она, правда? Вон об тебе сколько написано – гора, видишь? И по-аглицки, и по-немецки, и по-венециански! Где она, правда, в котором листе? Как твой кормщик скажу: есмь человек. Поверил бы тебе, да в листах написано – не верь! Отпустил бы тебя из сего узилища, да и своя голова, я чай, дорога, с меня спросят, а ноне на Руси словом не спрашивают, все более дыбою, да колесом, да плахою. Всюду разное шепчут. Из Москвы людей шлют, что-де Прозоровский ни в чем не повинен, обнесен клеветою, а не при деле до времени...

Сильвестр Петрович поднял взгляд, спросил резко:

– К чему сия жалостная беседа? Чтобы я, слушая тебя, возрыдал на твои горести? Нет, не возрыдаю! Я тебя, друг любезный, с Переяславля помню, каков ты умник! Правду ему не отыскать. А ты ее ищешь? Для чего не почел наипервейшим долгом гишторию мою прискорбную разобрать, как сюда приехал? Так оно поспокойнее? Чтобы как иначе, случаем, фортуна не повернулась. Чтобы не просчитаться перед государем? Ты еще захворай, иначе все едино спросят...

Ржевский ударил ладонью по столу, крикнул:

– Молчи!

– А коли мне молчать, так и ты не жалуйся на свою долю, – отрезал Иевлев. – Более и толковать нечего...

Ржевский вернулся к столу, вновь стал листать бумаги, как будто в них и была правда. В наступившей тишине сделалось слышно, как за дверью словно стоялые кони топчутся караульщики, как снаружи, за слюдяными, в решетках окнами покрикивают «доглядывай!» В морозном ночном воздухе стучали колотушки, на колокольне церкви Параскевы отзванивали часы. Медленно проходила ночь, Ржевский все читал. К утру Иевлев взглянул на князя, подумал: «Слабый человек! Совсем слабый! Боязно ему и думать, не то что делать».

– Кто таков Риплей? – спросил воевода.

– Подсыл и пенюар! – резко ответил Иевлев.

– Лофтус кто?

– Шведского короля Карла шпион!

– Георг Лебаниус?

– Лофтуса правая рука.

Ржевский откинулся на лавке, хохотнул, осведомился:

– Эдак и покойный Лефорт...

– Там видно будет, – угрюмо перебил Иевлев. – Внуки узнают...

– Что ж, однако, они узнают? – насторожившись, спросил воевода.

Сильвестр Петрович начал было про Азов, как Лефорт подвел под шанцы подкоп, отчего погибло более трехсот человек, но тотчас же понял, что об этом толковать не следовало, и махнул рукою на полуслове...

– Таково и бунтовщики стрельцы на Москве болтали, – сухо сказал воевода. – Истинно так: еретик Францка Лефорт. Не гневайся, Иевлев, но все оно – от Крыкова твоего, – верно говорит князь Прозоровский...

– Прозоровский в ход пошел! – горько усмехнулся Сильвестр Петрович. – То-то дождусь я правды...

Воевода полистал еще, зевнул, потянулся. За слюдяными окошками медленно розовела морозная заря.

– Тут враз не управиться! – сказал он, складывая листы. – Тут, Иевлев, не день и не два надобны. И еще рассуждаю: не в моей воле об сем деле решать...

– В чьей же?

– Решить об тебе един только государь может – Петр Алексеевич...

– А я думал – ты! – с издевкой в голосе произнес Иевлев. – Все ждал: почитаешь листы, да и отпустишь. Ин, нет!

Кивнул, поднялся, пошел, тяжело опираясь на костыль. Ржевский окликнул:

– С ногой-то что?

– А я, вишь, князь Василий, в баталии был, так там палили...

– Как же кормщик-то целехоньким вышел?

Сильвестр Петрович обернулся у двери, морщась от боли в ноге, сказал:

– Семнадцать ран на нем – ножевых, сабельных, пулевых. Живого места нет. И не тебе над ним смеяться, князь Василий...

Его лицо исказилось бешенством, срывающимся голосом он крикнул:

– Доблестного воина, истинного и достославного героя, коими Русь держится, по изветам иноземцев да злодея Прозоровского, заточили в узилище, катам на радость! В уме ли ты, Ржевский? Время минется, истина наверх выйдет, не было еще того на свете, чтобы с прошествием годов правда потерялась, все узнают люди, ну, а как узнают – каким ты тогда предстанешь? Я не к совести твоей говорю, ты ее не ведаешь, я – к хитрости говорю. Глупо, глупо, князь Василий, делаешь, ну да шут с тобой, что тебе кланяться, о чем тебя просить...

Он повернулся к двери; забыв про засов, дернул скобу, выронил костыль, ушибся ногой и с коротким стоном припал к бревенчатой стене съезжей. Ржевский подхватил его за плечи, поднял костыль. Сильвестр Петрович дышал рывками, холодный пот катился по его серому лицу.

Отворив дверь, воевода крикнул дьяков. Гусев и Абросимов вошли с поклонами, совсем напуганные, ничего не понимающие: подслушивали, как узник Иевлев орал на воеводу князя Ржевского. Князь Василий заговорил строго:

– Господина Иевлева содержать в остроге, твердо памятуя, что есть он капитан-командор и от сего своего звания никем не отрешен. Нынче же будет к нему прислан лекарь, и тот лекарь станет ходить к нему как похощет. В естве и в ином прочем чтобы отказу сии узники не слышали. Кормщика Рябова содержать совместно с господином капитан-командором, а впрочем, как им возжелается...

Дьяки кланялись сначала только воеводе, потом еще пуще – Сильвестру Петровичу. За открытою дверью жадно слушали караульщики: вышло узникам послабление, – видать, правы были инженер Резен да одноногий веселый боцман. Ох, трудна государева служба – поди знай, угадай, каково завтра случится.

Сильвестра Петровича увели под локти, узник сразу стал персоною. Ржевский опять опустился на лавку, сердито принялся листать бумаги. Дьяки посапывали за спиною, готовились объяснять, ежели спросит воевода, нынче в пользу капитан-командора. Уже совсем рассвело, утренние лучи солнца пробивались в окна. Ржевский поворотился к дьякам, спросил усталым голосом:

– Виновен Иевлев в сих злодействах и скаредностях али не виновен?

Дьяк Гусев прижал ладошки к груди, воскликнул:

– Воевода-князь, коли ежели поворотить все евоное дело так, чтобы оно вышло на невиновность...

Дьяк Абросимов толкнул дружка острым локтем, перебил:

– Иноземцы, князь, таковы, что и нивесть чего напишут, а только...

– Виновен он в измене? – крикнул бешеным голосом Ржевский. – Виновен али нет? Что столбеете? Дьяки вы али мокрые курицы?

Гусев и Абросимов прижались к стене, ждали от князя боя. Ржевский прошелся по избе, велел прятать листы, натянул шапку, уходя спросил Абросимова:

– Ну? Виновен али нет?

Тот весь съежился и ответил быстро:

– То не нам ведать, князь-воевода. То ведает бог да великий государь.

Ни назавтра, ни через неделю, ни через месяц воевода Василий Андреевич Ржевский на съезжую – за недосугом или по другой какой причине – не наведывался, и об узниках как бы снова забыли. Острожная жизнь вновь вошла в свою колею, и опять потекли одинаковые, похожие друг на друга дни...

Первым в каморе обычно просыпался Рябов; сладко и длинно зевал, с хрустом потягивался, спрашивал Иевлева благодушно – как почивалось. Сильвестр Петрович, которого мучила бессонница, тревожили тяжелые мысли, отвечал сердито, что почивалось – хуже нельзя...