После бани, разомлевшие, пили с гостями квас, с Тимофеем Кочневым, с Иваном Кононовичем, с боцманом Семисадовым. Говорили о кораблях, спасенных от шведа. Теперь флот стоял в Соломбале. Там же снастили другие корабли. Иван Кононович жаловался, что нынче без Иевлева работы идут туго, иноземные мастера совсем ничего не делают, воевода в корабельном строении не смыслит, а слышно, что царь к лету собирается быть в Архангельске...

– Выходит, сохранили мы корабли-то? – угрюмо спросил Рябов.

– Сохранили! – сказал Иван Кононович, и глаза его за очками зажглись. – Ох, корабли! Поглядел бы ты, кормщик! Большие, добрые, для океанского ходу...

– Мы построили, мы и сберегли! – так же угрюмо заметил Рябов.

Боцман Семисадов осторожным голосом рассказал новость, будто давеча слышал: едет в Архангельск новый воевода – стольник Василий Андреевич Ржевский, а про князя будто ничего не известно. То ли быть ему здесь же без должности, то ли поедет кормиться в другие места.

Рябов слушал равнодушно, новостям не радовался.

– Может, и полегчает малость народишку-то! – сказал Семисадов.

– От них полегчает! – отозвался Рябов. – Тот – стольник, сей – князь. Поп попа кает – только перстом мигает...

– Ничего, – сказал Кочнев. – Прищемят, авось, хвост Прозоровскому...

– А может, что и впрямь до Москвы достигло? – спросил Семисадов.

Кормщик не сразу ответил, смотрел на огонь в печи. Бабинька у окна творила тесто на пироги, вздыхала:

– Ставить тесто, а радости нету, – не взойдут пироги, ахти мне...

У порога, там, где тянуло холодом со двора, дремал Сермик, за стеною о чем-то спорили иевлевские дочки. Ванятка стоял возле отца, смотрел на него со вниманием, слушал, как тот говорил:

– До Москвы достигло, как же... В воде, братья мои, черти, в земле – черви, в Крыму – татары, в лесу – сучки, в городе – крючки. Полезай киту в пузо, там окошко вставишь и зимовать станешь, более податься некуда...

Корабельные мастера и боцман смеялись. Ванятка спросил:

– Сказка такая, тятя?

– Не сказка – быль! – ответил Иван Кононович.

Еще посидели, поговорили. Семисадов сказал:

– Неосторожно ты все ж, Иван Савватеевич, в город-то пришел. Как бы греха не случилось...

Кормщик быстро взглянул на боцмана.

– Какой такой грех? Я сам в острог пойду, на съезжую. Сколько можно таиться? И ему, капитан-командору, чего ждать доброго, когда кормщик сбежал?

– Да ты в уме? – спросил Семисадов.

– То-то, что умнее тебя! – отозвался Рябов. – Он там немощный, раны его болят, один, да еще за меня отвечает. Нет, я им, псам, сам отвечу. Добро помнить надо, а разве не Сильвестр Петрович в те старопрежние годы бумагу мне выпросил у царя, чтобы монаси меня в подземелье своем не сгноили? Да и ты, я чай, помнишь, как мы с солдатами в монастырь пришли, вызволили рыбаков с Митрием покойным. Он и Таисье моей много помог, когда я на Груманте зимовал, он и Ванятке моему крестный... Нет, брат, стыдно мне так жить.

Иван Кононович вздохнул:

– Стыдненько, да сытненько...

Семисадов перебил:

– То – правда, что человек он – неплох, и когда баталия была – его головой дело решалось. Он и крепость построил, он и пушки отлил, он и...

– То-то, что он.

– Оно к худу не будет, пожалуй! – согласился Семисадов. – Должно к доброму все сотвориться. Тебе, Иван Савватеевич, чего только не доставалось, ан все ты живой. И в море, и на Груманте, и на шведском корабле. Ничего, и ныне живым вынешься. Должно, за то, что живешь по правде...

Рябов засмеялся, ответил лукаво побасенкой:

– Как та женка, что гостью угощала, да, перепугавшись, и говорит: доедай, кума, девятую шанежку, мне все едино от мужа битой теперь быть...

Набухшая дверь с грохотом отворилась, вошла Таисья, испуганным голосом спросила с порога:

– Пришел?

– Пришел! – поднимаясь навстречу жене, ответил Рябов. – Хватит в тундре сидеть.

Как всегда на людях, он говорил с ней коротко, отрывая слова, но глаза его смотрели горячо и пристально, так же, как много лет назад, когда нанялся покрутчиком к ее отцу. И так же, как тогда, она словно бы слабела от этого взгляда.

– Жил бы себе и жил в тундре, – тихо сказала она. – Вон, слава богу, какой здоровый стал... Чего тебе здесь-то делать?

– И козлу, говорят, недосуг, – улыбаясь ответил кормщик. – И у него своя забота: надо коней на водопой провожать...

– Схватят тебя, Ванечка...

– А я не дамся! Я сам первый туда пойду.

Таисья знала, что он не шутит, так же, как понимала, – он пришел в город только затем, чтобы самому отправиться на съезжую... Но все это было так страшно, что ей не хотелось верить, и она пока только отмахнулась и молча начала стаскивать кожаные рыбацкие рукавицы, разматывать платок, разуваться. Она даже улыбалась, но слезы помимо ее воли текли по щекам, и плечи стали вздрагивать от рыданий.

– Да ты что, Таичка? – теряясь от вида плачущей жены, спросил Рябов. – Намаялась, что ли?..

– Не намаялась, – рыдая и не зная, что ответить, говорила она, – ничего я не намаялась, а только... еще беда, Ванечка: господина Крыкова шпагу отыскали, Афанасия Петровича... Повезли ту шпагу в церковь, – не взял батюшка... Все боятся, воеводы боятся. Поп, и тот боится, а чего? Чем он-то, покойник, грешен? Для чего шпагу в церковь не берут?

Таисья, всхлипывая, закрыла рот ладонью, в избе сделалось совсем тихо. Потом Семисадов сказал с глухой угрозой в голосе:

– Ничего, не испужаемся! Не больно пужливые! Сделаем как надо! Помирать – не в помирушки играть, а как Афанасий Петрович смерть принял – дай боже любому воинскому человеку. Быть его шпаге в церкви, да не у Параскевы, а в нашей, крепостной. С честью ту его доблестную шпагу внесем, и никто нам на пути не встанет, а встанет – сомнем. Верно говорю, Иван Савватеевич?

– Верно! – твердо и спокойно ответил Рябов.

Весть о найденной шпаге доблестного капитана Крыкова, исконного двинянина и доброго человека, молниеносно облетела весь город Архангельск. Дружившие с Афанасием Петровичем, знавшие его близко много о том постарались, и крепкими словами поносили архангелогородцы того курохвата-попа, который посмел отказаться принять в церковь оружие погибшего капитана.

Стрелецкий полковник Вильгельм Нобл доложил о брожении умов в городе князю Прозоровскому. Тот сердито засопел, но противодействовать не решился, а только сказал:

– Сбавить бы им, дьяволам, пыху, да как оно сделать? Ты вот чего... полковник... ты, этого! В крепость нечего шпагу тащить, а есть тут возле Гостиного двора часовня во имя Спаса нерукотворного, пусть там шпажонку его и вешают. Не на вовсе, а лишь на время. Все едино, Крыков сей перескок – он к шведам в полон ушел, так я на Москву и отписал...

Вильгельм Нобл с удивлением поднял брови: воевода в последние дни начал нести такую околесицу, что даже ко всему привычные дьяки только перемигивались.

– Но посадские люди, все здешние ремесленники и иные простолюдины желали бы видеть шпагу именно в крепостной церкви! – произнес полковник.

– Не к чему!

– Они будут шуметь!

– Как велено – делай! – произнес, не слушая, Прозоровский.

Полковник говорил. Воевода, подперев ладонями опухшее, бессмысленное лицо, смотрел на стенной ковер, на котором развешано было богатое оружие. «О, мой бог, он опять совершенно пьян!» – подумал Нобл, поклонился и ушел.

После беседы с полковником воевода занимался с дьяками. Дьяк Абросимов разложил перед князем опросные листы и рассказал, что давеча делалось на съезжей: кого пытали легонько, кого по второму разу, кто сильно пыткою «изумлен» был, а кто и не сдюжал – отдал богу душу.

– Пустовойтов что? – спросил воевода.

– Отпущен, как тобою, батюшка князь, велено. Что крепко были дружны Крыков со злодеем твоим Иевлевым – то все с его слов записано, а более чего нам надо?

– Кто челобитную к Москве свез? – спросил воевода.