Мехоношин сел, налил себе водки, выпил. Думный Ларионов говорил ровным, твердым голосом. Князь слушал его молча, моргая, крестился, вздыхал...

Трудники и работные люди с Маркова острова осторожно оттолкнули лодку с пологого берега. Молчан и другой незнакомый мужик налегли на весла, суденышко с телом Митеньки спокойно пошло по тихой, гладкой Двине.

Таисья поправила саван, которым покрыт был Митенька, посмотрела в его строгое лицо. Молчан негромко спросил:

– Мужем тебе был Иван Савватеевич?

– Мужем.

– Знал я его. Вместе корабли на Соломбале строили.

– Давно то было.

– Давно. Нахлебались там лиха. И он, покойничек Митрий, с нами трудился. Сколь годов миновало, а все помнится...

Сильно навалившись на весла, Молчан из-под суровых мохнатых бровей посмотрел на Таисью и сказал глухо:

– Может, и лучше для Митрия-то, что помер.

– Лучше? – удивилась Таисья.

– А ты думаешь – помирится воевода на том, что кормщик твой да толмач Горожанин город спасли, когда он, воевода-князь, в Холмогорах затаился?

Таисья не ответила.

– Вишь, как! – сказал Молчан. – И говорить тебе нечего. Я давеча со своим народишком мужа твоего берегом искал да все думал: ну отыщется, как тогда делать? Мы-то ведаем: задумал воевода худое, посадил у себя в Холмогорах тайно за караул кормщика Лонгинова, и того Лонгинова отвез ему поручик Мехоношин, иуда! А женка Лонгинова, Ефимия, баба смекалистая, к мужику своему пробилась, он ей к поведал, для чего держат: дьяк пишет со слов его, как Рябова Ивана сына Савватеева да толмача Митрия Горожанина на свейском воинском корабле Лонгинов видел и как они бежать с корабля не хотели...

– О, господи! – ужаснулась Таисья.

– То-то, что господи! На бога только и надейся, он поможет... Дождешься!

И рассказал:

– Давеча кинулись на наш Марков остров шведы с мушкетами, с ружьями, с саблями, многолюдны, злы – чисто бешеные волки! А у нас чего? Кулак да топор! Мы кто такие? Мы беглые, рваные ноздри, рубленые пальцы, нас и за людей не чтут. А кабы не мы – те воры сбили бы пушки, пушкарям-то с ними никак не совладать! Мы не допустили! Долго дрались – порубили шведа. Теперь мужики на острову толкуют: уходить не станем, выйдет нам милость, капитан-командор отпустит нас за нашу кровь пролитую, будем люди вольные, простят. Я отвечаю: «Мужики, мужики, какая вам милость выйдет, вы беглые холопи, вы от своего боярина ушли, вас князь ищет, чего ждать нынче? Свое дело сделали, шведов порубили. Пока шум да гулянка, тут нам самое время в леса подаваться. И еще дело такое – мушкеты от шведа забрали, ружья, пули, порох, – есть с чем уходить!» Нет, не верят мне. Сидят, дожидаются, милости им надо...

Он скрипнул зубами, сказал со злобой:

– Дождутся, пока воевода солдат пригонит – нас в узилище забирать. Знаем, как оно бывает. Не впервой милости ждем...

От крепостных ворот, увидев лодку, побежали дозорные. Аггей Пустовойтов поставил матросов, они вздели мушкеты на караул. В крепостной церквушке уныло ударил колокол. Лодка скрипнула бортом о пристань, ее подтянули баграми, народ на берегу закрестился, скинул шапки, послышались голоса:

– Митрий-толмач...

– Молодешенек – вовсе дитя...

– А с ним кормщикова вдова...

– Его-то не нашли...

Аггей Пустовойтов протянул Таисье руку, она вышла на берег. Инженер Резен сказал ей:

– Господин капитан-командор еще послал отряды, чтоб искали по всему берегу – и выше и ниже крепости. Не надо отчаиваться.

Таисья молчала. Гроб с телом Митеньки под звон колокола понесли в церковь, туда, где отпевали других погибших в сражении. Как во сне, ни о чем не думая, ничего не понимая, едва переставляя ноги, Таисья вошла в крепостные ворота, постояла на плацу, опять пошла к дому Резена...

Возле крыльца, сложив руки за спиною, прогуливался подвыпивший краснорожий, с желтой гривой волос пушечный мастер Риплей. Наконец из дому вышел Лофтус. Риплей громко спросил:

– Как состояние больного?

– К моему сожалению, он очень плох! – сказал Лофтус. – Его раны смертельны. Но будем надеяться на милость божью.

Лекарь взял пушечного мастера под руку, прошелся с ним, сказал шепотом:

– Я подозреваю, что сей раненый и есть тот человек, которого с таким усердием искал в Стокгольме королевский прокурор Аксель Спарре.

– Он – русский?

– Несомненно. Но мы должны говорить иначе...

Оглядываясь, он опять зашептал на ухо Риплею. Пушечный мастер внимательно слушал.

– Но выпустит ли? – спросил он.

Лофтус опять зашептал. Риплей остановился, задумался.

– Смелый план! – сказал он.

Вдвоем они отыскали Звенбрега.

– Это наруку воеводе! – шептал Лофтус. – Что же касается до возможных неприятных последствий, то мы не станем их ждать. Вместе с негоциантскими кораблями, которые скоро снимутся с якорей, мы покинем негостеприимную Московию. Нам есть на что обидеться, не правда ли?

Риплей ответил сердито:

– А мои деньги? Кто мне отдаст мои деньги? Я немало здесь заработал, я должен получить свое!

– Сэр, вы заработали виселицу, если говорить откровенно! – сказал Лофтус. – Я знаю много про вас и не советую вам дорожиться. Вы служили и Швеции и Англии, но меньше всего русским. Впрочем, воевода охотно и сполна расплатится с вами, если, конечно, наш план удастся.

Звенбрег тоже одобрил план Лофтуса и присовокупил от себя, что взаимоотношения воеводы и капитан-командора нынче напряжены до крайности, так как, несмотря на все торжество полной победы, воевода до сих пор не прибыл на цитадель.

– И это нам тоже наруку! – сказал Лофтус. – Надо действовать возможно скорее...

Втроем они вернулись к избе Резена, и пушечный мастер попросил караульщика вызвать на крыльцо капитан-командора. Сильвестр Петрович долго не шел, потом появился, ведомый под руку матросом. Его лицо совсем посерело, было видно, что он измучен. Увидев Иевлева, Риплей тотчас же заговорил добродушно-угрожающим, раскатистым голосом.

– Сэр! – сказал он. – Разумеется, мы в вашей власти, но мне хотелось бы напомнить вам, что сражение закончено и более ничто не угрожает спокойствию и благополучию прекрасного города Архангельска. Вы подозревали нас в сношениях с противником, вы долгое время продержали нас в заточении, это заточение кончилось для одного из нас прискорбно: инженер Георг Лебаниус, венецианец, скончался от ожогов. Надеюсь, вы разделяете наше горе. То, что мы невиновны, доказано нашим поведением во время баталии: вы сами изволили видеть – впрочем, видели это и многие другие, – как мы палили из пушек по нашему общему врагу и делали это не хуже ваших пушкарей...

– Вы слишком длинно говорите, сэр! – устало перебил Иевлев. – Что вам угодно от меня?

– Нам угодно от вас, – совсем уже наглым тоном ответил Риплей, – нам угодно от вас только одного: освобождения! Мы не желаем более пребывать здесь жертвами ваших нелепых подозрений. Дайте нам судно, которое доставит нас в Архангельск, дабы мы могли наконец вымыться, поесть и почувствовать себя теми, кем нам назначено быть от всевышнего бога...

Иевлев молчал, глядя то на пушечного мастера, то на Лофтуса, то на Звенбрега.

– Что ж, – наконец произнес он по-английски. – Вы все это недурно придумали. Как послушаешь, то и впрямь станет вас жалко. Невинные страдальцы, да и только. Вот вы какие, и по шведу из пушек палили, чем не герои? Молодцы ребята, славно постарались. Да только все-таки придется вам малое время еще на цитадели побыть. Нынче недосуг, а завтра потолкуем с подробностями.

Он отвернулся и велел матросу увести себя обратно в избу.

– Ну? – спросил Риплей.

– Мы уйдем ночью сами! – сказал Лофтус. – Не думаю, чтобы это было так трудно. Победители веселятся, они нам не слишком помешают... Впрочем, есть еще один способ...

И лекарь Лофтус обратился к матросу, стоящему на крыльце.