На первом после ареста 3 января 1935 года и последующих до­просах Шляпников отвергал обвинения в проведении какой-либо контрреволюционной работы на протяжении трех предшествую­щих аресту лет, отрицал правдивость предъявленных ему «обличи­тельных» показаний Каменева, Сафарова, Вардина-Мгеладзе, Сергиевского и Михайлова, а также свое участие в создании и ру­ководстве «контрреволюционными» организациями «рабочей оп­позиции» в Москве, Омске и Ростове.

«Впервые слышу, — говорил Шляпников следователю, — о су­ществовании подобного рода нелегальных групп».

16 января 1935 года А. Шляпников обратился с письменным заявлением на имя прокурора СССР Акулова и наркома внутрен­них дел СССР Ягоды. В этом документе, в частности, говорилось:

«Следствие предъявило мне ряд весьма серьезных обвинений, но до сих пор я не имею возможности подробно дать свои объясне­ния по существу каждого из них. Мои ответы в протоколы допроса заносятся лишь в краткой форме отрицания или подтверждения. Мои просьбы позволить мне самому писать ответы по существу за­дававшихся следователем вопросов отклоняются...

Несмотря на мое исключение, я все же продолжал состоять на учете в ЦК ВКП(б) и там решать все вопросы своих занятий. Бу­дучи возвращен из ссылки в апреле 1934 года, я явился в ЦК, где вел беседы с т. Ежовым, от него получал указания о дальнейшем...

По возвращении из ссылки у меня произошло ухудшение в со­стоянии здоровья: я страдаю от последней контузии, и в настоя­щее время было воспаление слухового нерва...

В июле я подал в СНК прошение о пенсии. В октябре Н. И. Ежов сообщил мне, что вопрос о предоставлении мне пен­сии решен положительно, и поручил своему секретарю помочь мне в продвижении оформления этого дела...

Самое существенное обвинение, предъявленное мне, заклю­чается в ведении нелегальной контрреволюционной работы.

Все это обвинение покоится на предположениях и чудовищно ложных данных агентуры. Никакой подпольной работы против партии и правительства я не вел, никаких платформ не писал, ни­каких директив никому не давал.

Обвинение считает, что я «вел работу» на «старой платформе» 1920—1921 годов, не видя всей смехоты в подобной постановке...

Данного партии слова в 1926, 1929, 1932 годах я не изменял. Организационной же работы никогда не вел и публично высказы­вался против нее...»

Далее Шляпников описал свои встречи с Каменевым, Зиновь­евым, Федоровым, Евдокимовым, Куклиным и при этом отметил:

«Все эти товарищи были мне более близкими знакомыми, чем Сафаров, но и они никогда не ставили передо мною вопро­сов нелегальной работы. И я сам был уверен, что они ее не ведут, как не вел ее и я сам... В июне 1933 года меня чистили и исклю­чили из партии как «двурушника». Никаких оснований для это­го, по моим понятиям и поведению, не было, и я терялся в до­гадках, в поисках подлинных мотивов моего исключения. За время с 1929 года я шел все время по пути примирения.

Политика партии в области развития народного хозяйства, построение социалистической базы не только в городах, но и на селе (коллективизация, укрепление совхозов) покрыва­ли полностью все наши прошлые чаяния, все мои в этом деле ожидания.

Наконец, в марте 1934 года новый удар — ссылка. При этом, объявляя мне распоряжение о ссылке, заявляет (Рутконский), что никаких обвинений предъявить мне не имеет, что в ОГПУ дел против меня нет... Но из ссылки меня вскоре вернули. Я принял это как признание ошибочности совершенной надо мной распра­вы. Все это время я был занят или работой над рукописью, или поисками средств для жизни, ликвидируя часть своего иму­щества, своих инструментов и вещей, в ожидании обещанной в ЦК пенсии... На этом месте — арест...

Я прошу Вас проверить все возводимые на меня обвинения. Сам я готов помочь следствию разъяснением всего, что может быть ему непонятным в моих действиях.

За время моего партийного бытия я совершил много ошибок, но я давно вскрыл их публично и отошел от них. Находясь в за­ключении, я ни на один момент не терял надежды на полную и всестороннюю свою реабилитацию, так как никакой работы ан­типартийного и контрреволюционного характера я не вел».

Медведев на предварительном следствии также отрицал свое участие в создании и руководстве нелегальной деятельностью так называемых групп «рабочей оппозиции» и в связях на антисовет­ской платформе с Зиновьевым и Каменевым. В определенной мере политические настроения Медведева этого периода показывают его ответы на допросе 5 февраля 1935 года о взаимоотношениях со Шляпниковым:

«В письме, посланном мною Шляпникову А. Г. с оказией 4 июня 1934 года по вопросу о нашем (моем и Шляпникова) исключении из партии, я изложил свою точку зрения, заключаю­щуюся в том, что это запоздалый эпизод политической борьбы господствующих политических сил в ВКП(б) со всеми неприемлющими идеологию и интересы этих сил.

Я считал, что наше «преступление» состояло в том, что я и Шляпников не уложились в прокрустово ложе «сталинской эпо­хи». Переписку с Шляпниковым в данном изложении я контрре­волюционной не считаю...

Вопрос о моем восстановлении в ВКП(б) я не поднимал и под­нимать не собирался по следующим соображениям:

а)  можно было бы поднимать вопрос о восстановлении, если бы это могло послужить для кого-либо организующим моментом, средством воздействия на какие-либо партийные круги, располо­женные к нам;

б)  в случае попытки вернуться, это повлекло бы нас к необхо­димости подвергнуть себя всему тому гнусному самооплевыва­нию, которое совершили над собой все «бывшие»;

в)  вся история внутрипартийной борьбы за последние годы не оставляла никаких сомнений в том, что и нам не отведено ничего другого, кроме того, что имело место со всеми «бывшими», пы­тавшимися вернуться х своему прошлому.

Все свои надежды на избавление от положения военнопленно­го существующего режима я строил на ходе внутренних и внеш­них событий. В противном случае я знал, что буду обречен как жертва царящего у нас режима. Об этом я писал Шляпникову. Больше ни с кем из своих близких товарищей я вопрос о своем восстановлении в ВКП(б) не обсуждал».

Арестованный В. Демидов на допросах в январе—марте 1935 го­да дал показания по интересующим следствие фактам его био­графии, о личных знакомых (в их числе он назвал С. И. Маслен­никова), объяснил наличие у него некоторых печатных докумен­тов оппозиционного характера желанием написать работу, посвященную истории оппозиции. В то же время он полностью отрицал наличие связей с Шляпниковым после 1930 года, кате­горически отвергал обвинения в провокаторстве до 1917 года.

Этих же позиций Демидов придерживался и на очной ставке с Ивановым, во время которой Иванов говорил о якобы имев­ших место контрреволюционных разговорах на даче-квартире Демидова в 1933—1934 годах. Демидов назвал эти утверждения ложными.

16 февраля и 30 марта 1935 года Демидов написал два письма в Центральную комиссию партийного контроля на имя Шкирятова и Ежова, в которых заявлял, что после X съезда партии он полностью отошел от взглядов «рабочей оппозиции» и никакой фракционной деятельностью не занимался. Демидов просил срочно вмешаться и разобраться в его деле.

Второе письмо, он завершал следующими словами: «...я счи­таю, что лучше самому рассчитаться с жизнью, чем подвергаться медленному, но верному уничтожению, уготованному мне в ре­зультате клеветы. В случае неполучения... ответа до 4 апреля я с 5 апреля начинаю смертельную голодовку».

Николаенко на первом допросе 21 января 1935 года показал:

«В подпольной организации «рабочая оппозиция» я не состо­ял и не состою. На нелегальных сборищах в квартире у Шляпни­кова я не участвовал... Никакой информации о контрреволюци­онной деятельности на Северном Кавказе я ни от кого не получал. Никаких установок о контрреволюционной деятельности никог­да никому не давал».