— А в общем, — неожиданно и громко заявил он, — уверяю вас, что и то и другое прекрасно!.. Да и вообще все в природе восхитительно, даже если не говорить о научном интересе… Наступит время, когда и человек будет прекрасен!..

Нансен опять надолго замолчал.

Мое ухо уже привыкло к тишине, и я стал различать множество разнообразных звуков, доносившихся из ночной степи.

Тончайшими скрипками на разные лады пиликали мириады насекомых, выползших подышать воздухом, исполнить несколько «любовных романсов» и, может быть, тоже полюбоваться на сверкающее звездами небо. Чем дальше я слушал, тем больше разрастался этот сложный звук. Вскоре он превратился в целый хор, который гремел, заполняя все пространство ликующей песнью природы.

Устав слушать, я спросил у Нансена:

— Вам, наверное, неприятен этот шум? Ведь вы человек, слушавший великое молчание Севера… Говорят, его очарование остается на всю жизнь…

— Нет, я с большим удовольствием слушаю этот концерт, — последовал ответ, — Мне даже послышалось, что в нем сохраняется какой-то единый ритм… Вообще, должен сказать, что юг меня не утомляет. Я и жару переношу довольно спокойно. Закаляя себя в детстве, я говорил: «Мне не страшен никакой холод!» Теперь могу сказать: «Мне не страшна никакая жара!» Все это очень относительно и часто зависит от того, как вы себя настроили…

Наша неторопливая беседа с большими паузами продолжалась, пока не заалел восток. Реплики и замечания Нансена были лаконичны, но очень содержательны и давали пищу для размышлений.

Я, например, узнал от него, что при желании можно и в очень тяжелой и однообразной обстановке избавить себя от плохого настроения.

— Описывая жизнь путешественников, вынужденных подолгу находиться среди ледяных и снежных пустынь, — сказал Нансен, — всегда очень много говорят о тяжелом влиянии на психику однообразия обстановки. Во время путешествия на «Фраме» я целый год провел вдвоем с Йохансеном в хижине, затерянной среди льдов, со слабыми надеждами на спасение. Но я не допустил у себя даже намека на тоску, строго следя за собой и запрещая себе всякого рода неприятные размышления.

Это признание показалось мне очень поучительным. Я подумал, что умение так держать себя полезно не только для путешествующих в полярных странах…

На мой вопрос, как он относится к тому, что в советской стране у богатых людей отобрана не только власть, но и все материальные ценности, Нансен ответил примерно так:

— Чувство уважения к труду и вера в животворный труд, способный вывести человечество из тупика, в который его загнал империализм, заставляет меня признаться, что я вовсе не возмущен тем, что в Советской России бывшие аристократки каждую субботу привлекаются к работе по очистке вокзалов и общественных зданий, о чем с возмущением пишут европейские газеты…

Я не сразу решился задать Нансену вопрос о его знакомстве со знаменитым русским математиком профессором Стокгольмского университета Софьей Ковалевской. Как известно, Нансен был увлечен ею.

— Это был человек редкой духовной и физической красоты, самая, по моему мнению, умная и обаятельная женщина в Европе, — после долгого молчания ответил Нансен на мой не совсем деликатный вопрос. — Да, безусловно, у меня было к ней сердечное влечение, и я догадывался о взаимности. Но мне нельзя было нарушить свой долг, и я вернулся к той, которой уже было дано обещание… Теперь я об этом не жалею…

Утром за завтраком Нансен взял мой блокнот и, многозначительно поглядев мне в глаза, очевидно, желая напомнить наш ночной разговор и мои вопросы относительно юга и севера, быстро написал на листке:

«Il est beaux partout!» (Всюду хорошо!)

Написал и протянул мне, улыбаясь сквозь усы.

Листок с этой надписью хранится у меня до сих пор. Мне кажется, что в этих словах заключено все мироощущение Фритьофа Нансена, умевшего любить людей, видеть и понимать природу во всем ее безграничном богатстве, с пристальным вниманием прислушиваться к вечности и мечтать.

«Чем бы была наша жизнь, если ее лишить мечты?» — такими словами кончалась его замечательная книга «Путешествие на «Фраме».

А в другой своей книге («В страну будущего»), написанной в самый разгар мировой войны 1914–1918 годов, Нансен писал:

«Каких прекрасных результатов могли бы достигнуть усилия народов, их организаторские способности, воодушевление и самопожертвование, если бы они были направлены не на войны, а на покорение сил природы и обработку земли. Там, на Востоке, этих усилий хватит людям на долгие времена».

БИШКА[36]

Серая Сватья ощенилась, когда уже перестали сбегать с ледников ручьи, когда кайры со своими птенцами слетели с базальтовых скал на воду и когда в ночную пору в бухте стало появляться первое ледяное «сало».

Помет был невелик, всего три щенка — два серых, как мать, и один белый. Белого назвали Бишкой. Собственно, начата ему дали имя Мишка, но каюр зимовки, страдая хроническим насморком и испытывая затруднения в произношении чистых носовых звуков, невольно заменил заглавную букву.

Мы согласились — Бишка так Бишка, эдак даже лучше. По крайней мере никаких претензий. К тому же и неизвестно, что еще получится из этого белого живого комочка.

Бишка рос незаметно и мало чем отличался от остальных щенят. Не было у него ни особых талантов, ни сообразительности, ни каких-то своих шкод. Правда, каюр Мелентьич, взяв однажды Бишку на руки и проделав с ним ряд таинственных манипуляций, авторитетно заявил:

— Первый медвежатник будет! Все признаки налицо и еще несколько совершенно особых!

Какие это были признаки, да еще «совершенно особые» — так и осталось для нас тайной, хотя все мы с интересом и даже некоторым почтением наблюдали, как каюр осматривал Бишку. Однако заявление Мелентьича было молча принято к сведению, и с тех пор на Бишку смотрели с уважением и надеждой как на будущую опору всех медвежьих охот.

Прошла короткая полярная осень, а за ней и зима с долгими вьюжными ночами. Пурга отсвистела положенное время, навалив у домов сугробы снега, вскоре затвердевшего, как лед.

В марте солнце осветило зимовку. Люди встретили появление солнца салютом из ружей, собаки радостным лаем. В многоголосом хоре собачьих голосов появился вдруг молодой, срывающийся, но солидный басок. Все обратили внимание на его обладателя. Среди стаи собак выделялся статный белый пес с острыми стоячими ушами и пушистым хвостом. Широкая грудь и крепкие короткие лапы говорили о силе и выносливости. В черных глазах сверкала отвага бойца. За осень и зиму Бишка превратился из кутенка в красивого пса. Мы решили на первой же медвежьей охоте испытать его способности.

— Бишка! — крикнул Мелентьич.

Мгновенный поворот настороженной головы. Улыбчиво прижимаются уши, и Бишка, стремительно бросившись к ногам хозяина, начинает выполнять какой-то дикий, восторженный танец — топчется на месте, прыгает и виляет не только хвостом, но и всей задней половиной туловища, кажется, вот-вот сломается пополам.

Вдруг… резкий бросок в сторону, и он уже стоит настороженный, чутко нюхает воздух, устремляя глаза и уши в сторону бухты.

В этот день восхода солнца после четырехмесячной полярной ночи Бишка родился для нас второй раз, и с этого дня началась его жизнь, полная приключений, хитрости и отваги.

Однажды утром, когда настали длинные дни и морозный воздух, пронизываемый солнечными лучами, искрился ледяными иглами, а на ледниках серебрились купола и лиловели впадины, каюр вышел из дому, держа в руках деревянную чурку с привязанной к ней собачьей шлейкой. Этот инструмент предназначался для Бишки.