Послышался легкий стук в дверь.

— Войдите.

Дверь отворилась, и на пороге показался маленький худой японец, он улыбался, мял в руках свою маленькую красную шапочку и отвешивал низкие поклоны.

— Я Такато, — наконец, тихо произнес японец, — Мистер Гесслер сказал мне, что вам нужен слуга.

— Да, да, — быстро ответил Руссель. — Входите. Мне Гесслер говорил о вас.

Действительно, Гесслер уже успел преподать Русселю некоторую толику необходимых правил жизни на Гавайях, и одно из них гласило, что лучший слуга — японец.

Такато быстро освоился с новым местом, и к вечеру, когда за Русселями пришел человек от Гесслера, чтобы вести их на обед, все вещи были разобраны, расставлены, и комнаты приобрели жилой вид.

Парадный гавайский обед проходил на просторной веранде, сверху донизу увитой цветами. Аромат обвивающего ее стефанотиса сливался с запахом наполняющих сад цветущих тубероз, лимонов и илан-илана.

Пол веранды был покрыт тонкими пальмовыми циновками, посреди пола разостлана большая белая скатерть. Поверх этой скатерти лежала другая — из живых листьев самых разнообразных оттенков. Повсюду стояли букеты. Вокруг стола прямо на полу сидели гости с венками на головах и большими гирляндами цветов на груди, как требовал местный обычай.

У Гесслера собралась вся деревенская аристократия — бухгалтер, учитель, главный механик, полицейский шериф, пастор, судья, несколько заезжих туристов и купцов.

Гесслер представил Русселя обществу:

— Наш новый доктор и мой друг Джон Руссель.

Русселя и его жену наградили венками и гирляндами и усадили за стол, представляющий собой великолепную выставку гавайской национальной кухни.

В широких деревянных чашах стоял пои — кисель, приготовляемый из клубней таро, бананы в разных видах, черенки папоротника, печеная в канакской земляной печке и завернутая в листья рыба и еще десятки блюд удивительных соусов, пряностей и фруктов.

Посреди стола стояло несколько кувшинов с кавой, гавайским опьяняющим напитком. Руссель хотел его попробовать, но не решился. Ему было известно, как приготовляется кава: несколько человек разжевывают корень перца и сплевывают в общую посуду, затем разжеванный перец начинает бродить, и кава готова. Видимо, не только один Руссель брезговал пить каву, тем более что среди чудес гавайской кулинарии возвышались бутылки шампанского, рейнвейна и пива.

Бухгалтер-американец, сидевший напротив Русселя, поднял бокал и громко крикнул:

— Предлагаю тост за Америку и за ее славного сына мистера Русселя!

— Я очень польщен, — ответил Руссель, — Но я не американец. Я русский.

— Русский?!

Холодные бесцветные глаза обер-прокурора святейшего синода Константина Петровича Победоносцева не мигая смотрели в окно, за которым сгущались серые петербургские сумерки.

Константин Петрович работал. Перед ним лежала пухлая папка, на обложке которой четким писарским почерком было выведено: «Список лицам, разыскиваемым по делам департамента полиции».

Уже полчаса, как список лежал раскрытым на одной и той же странице, и Победоносцев машинально обводил карандашом написанные на ней слова: «Судзиловский, Николай Константинов, бывший студент… подлежал привлечению к дознанию в качестве обвиняемого по делу о преступной пропаганде в Империи, но успел скрыться за границу… В настоящее время (декабрь 1893 года) местопребывание его неизвестно».

Победоносцев знал о Судзиловском немного, но во всяком случае больше жандармов. И у него были свои основания интересоваться этим человеком.

Судзиловский был сыном небогатого дворянина, секретаря Гомельского, а потом Могилевского окружного суда. Родился он в отцовском имении Фастово в 1848 году. Учился в Могилевской гимназии. Окончил гимназию с золотой медалью и поступил на юридический факультет Петербургского университета. Там-то Победоносцев, преподававший тогда в университете право, впервые встретился с ним.

В числе многих Судзиловский был исключен из университета после студенческих волнений в 1869 году. Он переехал в Киев и поступил на медицинский факультет Киевского университета. Здесь с группой товарищей он создал революционный кружок. «Киевская коммуна» была центром, откуда молодежь шла в народ, неся новые революционные идеи, базой, откуда по южной России распространялась нелегальная литература.

Один из контрабандистов, переправлявший через границу нелегальную литературу, оказался предателем. На квартиру Судзиловского нагрянули с обыском. Его самого в это время не было в Киеве, предупрежденный товарищами, он уехал в Самарскую губернию. Там он работал фельдшером в земской больнице и с несколькими товарищами вел пропаганду среди крестьян. Снова донос, снова обыски. Один из товарищей Судзиловского был арестован, а он сам, незаметно бежав из дому, благополучно прошел полицейское оцепление, выдав себя за немца-колониста, ни слова не понимавшего по-русски. Но жандармы уже много о нем наслышались и начали за ним охотиться всерьез. В 1874 году он уехал из России за границу.

Некоторое время Судзиловский жил в Лондоне, потом в Румынии. Он поступил в Бухарестский университет на медицинский факультет, блестяще кончил его и получил диплом на имя американца Джона Русселя. Так казалось ему необходимым в целях конспирации — Румыния была наводнена царскими шпионами.

В Бухаресте он встретился с Христо Ботевым; вместе с Зубку-Кодряну[18] в Яссах издавал и редактировал социалистическую газету «Бессарабия». Его способность к языкам была необыкновенна, в Румынии он не только быстро выучился румынскому языку, не только сам писал прекрасные статьи по-румынски, но даже правил стиль своих сотрудников-румын.

В 1880 году умер его друг Зубку-Кодряну. Судзиловский устроил ему — впервые в Румынии — гражданские похороны. Румынские власти сочли это оскорблением православной церкви. А когда через год Судзиловский устроил в Яссах демонстрацию в десятилетнюю годовщину Парижской Коммуны, его арестовали и вместе с женой и детьми посадили на пароход, отправлявшийся в Россию. Судзиловскому по меньшей мере грозила каторга. С помощью капитана-француза он вместе с семьей бежал с корабля и вскоре очутился в Константинополе.

Дальше начались скитания. Северная Африка, Испания, Франция, Бельгия, Швейцария, Италия, Австрия. Где задерживался ненадолго, где жил по нескольку лет. Занимался химией, фармакологией, бактериологией. У него появились научные труды. Он становится известен как врач-окулист.

В середине восьмидесятых годов Судзиловский переехал в Болгарию. Здесь он восстановил старые связи с болгарскими революционерами. Но правители Болгарии к этому времени переменили ориентацию — дружбе с Россией предпочли союз с Австро-Венгрией и Германией. Всякий русский, даже эмигрант, был у них бельмом на глазу. Судзиловского обвинили ни больше ни меньше как в том, что он царский агент. Плеханов на страницах революционного журнала «Общее дело» выступил с отповедью клеветникам.

Судзиловский покинул Болгарию и уехал в Америку.

Он поселился в Сан-Франциско и вскоре столкнулся с епископом алеутским и аляскинским Владимиром, назначенным святейшим синодом опекать православное население бывшей Русской Америки. Епископ, пользуясь своим положением, брал взятки, торговал священническими местами, развратничал. Судзиловский возбудил против него дело, русские американцы поддержали Судзиловского и потребовали предания епископа суду.

Владимир решил бороться с Судзиловским. В один прекрасный день в соборной церкви Сан-Франциско архидьякон наряду с анафемой Стеньке Разину и Ваньке Каину, Гришке Отрепьеву и Емельке Пугачеву возгласил:

— Злочестивый нигилист, богопротивный двоеженец Николка Судзиловский — анафема-маранафа!

Откуда-то епископ узнал, что Судзиловский, жена которого с детьми вернулась в Россию, женился вторично, но Владимир не знал, что у «богопротивного двоеженца» есть заверенное в русском консульстве свидетельство о разводе с первой женой.