Руссель поднялся с президентского кресла, спокойно обвел глазами зал и остановил взгляд на сухопарой фигуре человека, сидевшего в первом ряду.

— Прежде чем открывать прения по резолюции, внесенной сенатором Тэрстоном, — сказал он, — я предлагаю господину секретарю территории Гавайев, явившемуся в сенат неофициально и без приглашения, покинуть зал заседаний.

Сухопарая фигура медленно поднялась с места. Да, секретарь действительно явился в сенат без официального приглашения и не потрудился занять место в ложе для гостей, а уселся в сенаторское кресло, но ведь он так уверен в принятии резолюции…

Секретарь оглянулся на Тэрстона, тот сидел с багровым лицом.

Он, конечно, тоже возмущен наглостью президента. Может быть, сесть, оппозиция его поддержит.

— Я вторично предлагаю вам покинуть зал заседаний, — раздался голос Русселя, — иначе я прикажу вас вывести.

В зале стояла гробовая тишина. Потом послышались торопливые шаги и гулко хлопнула входная дверь.

— Открываю прения по резолюции сенатора Тэрстона.

Прения были жаркие; оппозиционеры, разозленные тем, что Руссель выставил секретаря, специально приглашенного Тэрстонсм, из кожи вон лезли, чтобы доказать, какие блага принесет гавайцам превращение их страны в американский штат. Некоторых гомрулеров возможность самим выбирать губернатора, а не получать готового из Вашингтона сбила с толку. Резолюция могла пройти. Руссель, с тех пор как занял президентское кресло в качестве главы самой многочисленной партии сената, никогда не выступал в прениях. Он считал, что президент хотя бы внешне должен стоять вне партий. Так было на заседаниях. В качестве же лидера гомрулеров вот уже три года он вел неравную борьбу с плантаторами и заводчиками. Ему удалось провести ряд законов, облегчавших положение канаков. Но он мог немного сделать, когда за спиной противников стояли мощные монополии и их действиями руководили из Вашингтона. Тяжелую руку Вашингтона Руссель чувствовал на каждом шагу.

Президент сената решил на этот раз выступить в прениях.

— И губернатор, выбранный нами, и губернатор, назначенный из Вашингтона, в данных условиях одинаково американские, — сказал он, — И дело не в губернаторе, а в том, что гавайцам просто не имеет смысла усиливать и без того сильную партию мистера Тэрстона и его друзей. Они говорят вам о правах — не верьте им. Нам надо не формально, а фактически реформировать все наши традиционные учреждения, сложившиеся в эпоху монархии и плутократической олигархии. Нам нужна демократическая республика, и только она. Вместо того чтобы говорить о губернаторах, нам следует рассмотреть вопрос о налогах, которые, как и везде, всей тяжестью ложатся на бедный и средний класс. Господа плантаторы если и платили подати, то из христианского милосердия кто сколько пожелает, а наши скромные государственные расходы должны покрываться прежде всего из их средств. А потом вообще надо ликвидировать монополию поземельной собственности, сосредоточенной в руках дюжины собственников.

Ему не дали договорить, голос его потонул в нарастающем гуле, заполнившем весь зал, вся оппозиция как один человек поднялась со своих мест. «Социалист? — раздался чей-то истошный вопль, — Долой социалиста!» Поднялись со своих мест и гомрулеры. Атмосфера накалялась, пылкие канаки могли, чего доброго, прибить миссионеров. Руссель звонил в колокольчик, но тщетно. Кто-то среди сенаторов-канаков уже перескакивал через кресла в нетерпении добраться до белых джентльменов. Тэрстон с взлохмаченной бородой, неуклюже размахивая руками, взобрался на кресло и попытался говорить, но захлебывался словами, и можно было только разобрать: «мы не потерпим негодяя!» Руссель несколько секунд ждал от него чего-нибудь более вразумительного, но потом, перекрывая шум, звонко крикнул: «Тихо!»

Видя, что шум не смолкает, он поднял руку и, уже обращаясь к одним гомрулерам, крикнул: «Я хочу говорить!» Канаки тут же стали рассаживаться по местам. Тогда Руссель обратился к Тэрстону, продолжавшему стоять в кресле:

— Вам, кажется, необходимо освежиться, мистер Тэрстон, я ничего не буду иметь против, если вы пройдетесь.

— Нет! — ответил Тэрстон, с помощью соседей слезая с кресла, — Нет, я прошу слова! — и, одернув сюртук, направился к трибуне.

— Слова? Прежде чем просить слова, надо дать договорить другому.

Тэрстон остановился, посмотрел на Русселя и молча повернул назад.

— Гомрулеры! — продолжал Руссель, обращаясь к своим единомышленникам, — Вы видели и слышали, как этим господам тяжело расставаться с тем, что им так легко досталось. Еще раз повторяю, вы сами виновны в народных бедствиях, вы, не будучи ни калеками, ни детьми, терпите и допускаете над собой хищничество и насилие. Я кончил, мистер Тэрстон.

Заняв место на трибуне, Тэрстон полуобернулся к президенту сената.

— Вы злоупотребляете своей властью, господин президент, — тяжело дыша, произнес он. — Вы как глава сената должны блюсти порядок, а вы подогреваете страсти. Вы пользуетесь своим положением для морального давления на членов сената, — И, едва договорив фразу, торопливо сошел с трибуны.

— Есть еще желающие высказаться по поводу резолюции сенатора Тэрстона? — спросил Руссель.

Желающих не оказалось.

— Кто за резолюцию, прошу поднять руки.

Руки оппозиционеров дружно взметнулись вверх.

— Кто за то, чтобы признать ходатайство ненужным, неуместным и пока несвоевременным?

Руссель помедлил и с едва заметной улыбкой произнес:

— Подсчет голосов, кажется, излишен, резолюция отвергнута подавляющим большинством голосов.

Шум готов был снова заглушить его слова, тогда он возвысил голос:

— Разрешите сделать заявление. Сенатор Тэрстон указал мне на несоответствие моего положения и моего поведения. Действительно, президентство несколько связывало мне руки; чтобы свободно защищать намеченные нашей партией реформы, я слагаю с себя президентство и постараюсь служить гавайскому народу в качестве простого сенатора.

И снова гавань Гонолулу.

Ревущий, полный новой силы гудок отплывающего океанского парохода на несколько минут заглушил все другие портовые звуки и шумы. Пароход тронулся и медленно двинулся вдоль пристани.

Руссель в белом костюме, без шляпы стоял на верхней палубе и смотрел на пристань. На его шее висело несколько тяжелых ярких гирлянд. Цветы чуть завяли, и от них исходил опьяняющий сладкий аромат.

Руссель прощался с Гавайями.

Его глаза были сухи, а сердце билось ровно и отчетливо. Даже наступившая старость не сделала его сентиментальным. Далеко внизу пристань и набережная кишели народом. Добрая половина этих людей пришла, чтобы проводить его. Вон Укеке с женой, вон сенаторы-канаки, вон добряк Дезирэ и рядом с ним «настоящий янки из Вермонта» Томсон…

— Каука Лукини!..

— Счастливого пути!

— Не забывай нас!

— Каука Лукини!

— Каука Лукини!..

Руссель махал друзьям шляпой.

Совсем незнакомые люди — белые, канаки, китайцы, японцы, услышав его имя, присоединялись к провожающим.

Люди на пристани и набережной запели «Алоха оэ», ту песню, которую много лет назад, в годы своей молодости, написала королева Лилиуокалани.

Уже десять лет прошло, как была свергнута королева Лилиуокалани, уже выросло поколение, которое плохо знало ее имя, а песня жила.

В этой песне пела душа гавайского народа.

«Алоха оэ» звучала на празднествах и митингах, ею народ встречал и провожал своих любимцев и героев. «Алоха оэ» стала национальным гимном канаков.

В этой торжественной и печальной песне говорилось о красоте гавайских гор и долин, о жарком солнце, о любви и разлуке:

Руссель смотрел на поющих и видел тысячи устремленных ка него глаз, тысячи протянутых рук. В глазах светились любовь и дружба. Руссель не искал популярности: он просто всегда поступал так, как велела ему его совесть, совесть русского революционера.