Шкипер заговорил по-русски, как уроженец Рязани. Он не торопясь сказал Кирьянову, что положение их «пиковое»: ледовый шторм будет продолжаться еще дней пять, если не все десять. Продуктов не хватит и на два дня, угля — от силы на три. Они все умрут с голоду или замерзнут. Замерзнет и раненый боцман. Выход только один: Алексей должен выпустить из кубрика его, шкипера, и радиста. Они починят рацию и вызовут какое-нибудь судно. Если не придет судно, то они спустят две шлюпки и поплывут куда им надо. В шлюпках есть баллоны с воздухом, и шторм им не страшен. Риск благородное дело. Шкипер заплатит Алексею двадцать тысяч рублей. Какое дело Алексею, где у шкипера деньги? Деньги есть деньги. Лучше синица в руки, чем журавль в небе…

— Молчать! — гаркнул Алексей и зашагал поперек обледенелой палубы от фальшборта к фальшборту: четырнадцать шагов в одну сторону, четырнадцать в другую.

Он насчитал две тысячи восемьсот шагов, а из-за двери кубрика все еще доносился бубнящий голос шкипера:

— Зачем такой молодой человек хочет замерзнуть?..

— Разве у красивого Алексея нет невесты, которая его ждет?..

— Неужели у Алексея вместо сердца стеклянный поплавок и ему не жалко боцмана?..

Алексей сбегал в камбуз, укутал боцмана парусиной, пододвинул к нему корзину с углем, чайник с водой, пачку галет.

— Управитесь без меня, товарищ боцман?

— Управлюсь, Алеша… Отдать носовые!.. Слева по носу неизвестное плавсредство!..

Доронин бредил.

Прибежав обратно к носовому кубрику, Алексей увидел, что «рыбаки» успели за это время выдавить стекло в иллюминаторе и старались сбить запор рейкой, сорванной с потолка.

— Отставить! Вниз! — крикнул Алексей, наводя на иллюминатор автомат…

Прошла вторая ночь… Минул второй день. Шторм все еще неистовствовал. Палуба «Хризантемы» стала горбатой ото льда, и по ней нельзя было ходить. Свалишься еще, сломаешь ногу…

Обжигая на морозном ветру руки, Кирьянов с великим трудом протянул от кубрика к камбузу обледенелый трос, закрепил конец и ходил, держась за него.

Чтобы нарушители не смогли выломать дверь, он подпер ее обрушившимся фок-реем, навалил якорную цепь. Пищу передавал японцам через иллюминатор, туда же вместо угля совал нарубленную обшивку фальшборта.

— Ремонт шхуны пойдет за мой счет! — отвечал он на протесты шкипера…

Третья ночь прошла для Алексея как в угарном сне. Он почти не чувствовал ни рук, ни ног. Губы задеревенели, и он едва мог раскрывать их. Обмороженные щеки облупились. Все лицо опухло от холода.

Но он все-таки смог, как положено по уставу, отрапортовать капитану третьего ранга обо всем, что произошло на «Хризантеме» за трое суток…

Как только утих шторм, Баулин пришел к острову на вызванном из отряда ледоколе «Бесстрашный»…

— Такая вот история, — закончил свой рассказ капитан третьего ранга.

— Что же вы сделали с «Хризантемой» и ее командой? — спросил я.

— Мы лично ничего не делали. Мы только отбуксировали ее в К-ск, — сказал Баулин. — Шкипера судили там, как положено по советским законам судить за шпионаж. А «Хризантему» конфисковали. Документов-то ведь на ней никаких не было. А если бы и были — какой владелец признается, что это именно он посылал шхуну со шпионским заданием?..

Капитан третьего ранга помолчал.

— Документов не оказалось, владелец не признался, а кто хозяин — яснее ясного — дельфины к нам шары-раз-ведчики не засылают… Да, я забыл сказать, до того как мы ее задержали, «Хризантема» успела-таки выпустить два шарика. Их подбили наши истребители над районом… Словом, они летели к району, фотографии которого мы вовсе не намерены дарить на память за океан…

— Завтра прибывает «Дальстрой», — сказал мне Баулин в один из первых дней декабря.

«Дальстрой» был последним грузо-пассажирским пароходом, идущим с материка на Курилы в текущую навигацию: наступила пора зимних штормов и ураганов. Подошло к концу и время моего пребывания на острове Н.

Сказать, что мне жаль было расставаться с людьми, с которыми меня свела здесь судьба, значило бы почти ничего не сказать. И с капитаном третьего ранга Николаем Ивановичем Баулиным, и с боцманом Дорониным, и с секретарем комсомольской организации сторожевика «Вихрь» Игнатом Атласовым, как и со многими другими пограничниками базы, меня связывало уже не просто случайное кратковременное знакомство. Они стали мне добрыми, верными друзьями.

Сознание того, что ты оставляешь здесь, на далеком островке, этих людей, щедро открывших тебе свою душу и сердце, друзей, которых ты, может быть, никогда уже больше не увидишь, не встретишь, вызывало чувство светлой печали и грусти.

И, конечно (пусть не обидятся на меня за это другие островитяне!), грустнее и печальнее, чем с кем-либо, мне было расставаться с Николаем Ивановичем и с Маринкой. Я полюбил Баулина, как самого близкого и родного человека, а его шестилетнюю дочку, как свою дочь. Горько подумать, что, будучи занят делами, я так мало уделял ей внимания; до сих пор меня снедает ревность, что не я, а Алексей Кирьянов, дядя Алеша, сочинял для нее и рассказывал ей сказки…

«Дальстрой» известил Н. по радио о своем скором приходе, и, задолго до того как он показался на горизонте, почти все жители острова взобрались на высокий мыс, с нетерпением глядя на юг: пароход вез долгожданную почту!..

На этот раз один я уезжал с острова на материк, и следовало поторапливаться со сборами: попусту стоять на внешнем рейде капитан «Дальстроя» не станет.

Помогая укладывать чемодан, Маринка наставляла меня в путь-дорогу:

— Если тебя начнет укачивать — поднимайся из кубрика на палубу. Папа всем так советует…

— Бриться лучше утром, — она в это время заворачивала мой бритвенный прибор, — Папа бреется только по утрам…

— Не забудь попросить у штурмана бинокль, я тебе буду махать платочком. Вот этим, — вынула она из кармашка голубой платок…

Много милых, добрых советов и напутствий дала мне Маринка и напоследок потребовала, чтобы я обязательно разыскал на Большой земле дядю Алешу и напомнил ему про обещание не забывать ее и часто-часто писать ей и папе письма.

— Я тоже буду тебе писать, — сказал я.

— Когда уезжают, все так говорят, — вздохнув совсем по-взрослому, сказала Маринка.

Как тут не смутиться…

— Я обязательно буду писать, — повторил я, — А что тебе прислать с Большой земли?

— У меня все есть, мне ничего не надо, — показала Маринка на свои игрушки.

Подумала, доверчиво прижалась ко мне, зашептала на ухо:

— Знаешь, что мне пришли… Пришли мне мулине… Это нитки такие разноцветные… Я вышью цветочки на носовом платке и подарю его папе. У папы в марте день рождения… Тридцать первого…

Она вдруг опечалилась, добавила:

— Мама всегда папе платочки вышивала…

За разговором мы и не заметили, как пришел папа.

— Неужто вы не слышали, как гудел «Дальстрой»? — спросил Николай Иванович с порога, — Впрочем, свежак[16] сегодня норд-остовый, могли и не слыхать.

Я заторопился, начал запирать чемодан.

— Отставить! — шутливо приказал Баулин, — Не опоздаете. Успеем еще и чайком побаловаться…

Оказалось (я, конечно, не мог знать об этом), что «Дальстрой» привез для базы «крылатого помощника», как выразился Баулин, — вертолет, и сейчас его перегружали с парохода на один из сторожевиков.

— Пляши, дочка, тебе письмо! — улыбаясь, достал Николай Иванович из кармана конверт.

— От дяди Алеши? — запрыгала Маринка.

— От него от самого…

Я не мог не разделить вместе с Баулиным радость девочки.

— Хотите я прочитаю вам вслух? — спросила она, вынимая из конверта листок, исписанный печатными буквами.

— Хотим! — в один голос торжественно сказали мы.

— «Здравствуй, дорогая, любимая Мариша! — не торопясь, отчетливо начала читать Маринка. — Пишет тебе дядя Алеша. Мне очень скучно без тебя, и я вспоминаю и тебя, и твоего папу, всех пограничников, и наш замечательный остров и утром, и днем, и вечером. Во сне я тебя вижу каждую ночь»…