Поздним вечером, когда бледная луна уже начала свой обычный путь по темно-синему небу среди четких силуэтов пальм, к Русселю пришел Гесслер и тяжело опустился в шезлонг напротив доктора.

— Сигару?

— Спасибо.

Облако душистого дыма окутало веранду.

— Я пришел к вам, чтобы поговорить с полной откровенностью, какую допускают наши отношения, — сказал Гесслер.

— Я даже предпочитаю, чтобы вы были откровенны до неприличия, — ответил ему Руссель.

Гесслер сделал несколько глубоких затяжек и начал говорить.

— Вы первый доктор за все время моего пребывания на плантациях, к которому обращаются за помощью китайцы. До вас никому еще не удавалось стать своим человеком в их замкнутом мире. Вас уважают канаки. Они готовы для вас на все. У вас много друзей. Но… — Гесслер отвел глаза в сторону и замолчал.

— Что же вы замолчали? Впрочем, я все понимаю сам, — сказал Руссель, — и продолжу вашу речь. Итак, вы остановились на слове «но». За этим «но» скрывается администрация плантации. Их отношение ко мне — я не имею в виду вас, конечно, — отнюдь нельзя назвать дружеским. Я здесь то, что по-русски называется белая ворона.

— К сожалению, это так, — вздохнул Гесслер, — И вам будет с каждым днем все труднее и труднее жить среди этой неприязни. Я бы по-дружески посоветовал вам переменить место жительства…

— Может быть, — тихо сказал Руссель, — Но я не хочу покидать Гавайских островов.

— Зачем же, — оживился Гесслер, — Я смогу помочь вам приобрести небольшую, но вполне рентабельную плантацию на острове Гавайи, и тогда вы станете настоящим гавайцем.

— Да, возможно, вы правы. Мне нужно уехать из Вайанае, — сказал Руссель, — Я еще подумаю об этом.

В небольшой комнате отеля сидели двое: Руссель и худощавый голубоглазый человек — пастор Дезирэ. Кресла их были придвинуты к самому окну. Низкий подоконник позволял им не вставая разглядывать открывавшуюся перед ними картину.

Прямо от окон метров на сто вниз уходил крутой обрыв. Немного в стороне виднелся террасообразный спуск, покрытый редким лесом. Направо и налево от спуска дугами отходили отвесные склоны обрыва черно-бурого цвета. Дуги обрыва соединялись очень далеко, километров за двенадцать, образуя гигантскую воронку. На сколько хватал глаз, дно воронки было покрыто волнами черной застывшей лавы с белыми и желтыми барашками на гребнях волн — осадками буры и серы. То там, то здесь, из трещин, избороздивших лавовое море, вырывались столбы пара. В центре воронки пар стоял сплошной стеной, и сквозь его белесоватую мглу зловеще просвечивало багровое зарево. Это был кратер вулкана Килауэа.

— Сейчас, в сумерки, — сказал Руссель, — когда стало заметно зарево, обиталище Пеле выглядит еще страшнее. Но все-таки никогда не забуду первого впечатления, когда три года назад мы с женой приехали сюда в первый раз.

— Кстати, — заметил собеседник Русселя, — проводники-канаки ни за что не поведут вас в кратер. Вас туда поведу я.

— Я знаю, что канаки редко спускаются в кратер. Но почему?

— Ну как же, вы разве забыли о Пеле?

— Но я о ней ничего не знаю, кроме того, что она мифическая хозяйка вулкана.

— Пеле отнюдь не миф.

— Ах вот как! Интересно. Расскажите, дорогой пастор.

— Вы знаете, что полинезийские предания весьма точны и служат великолепным историческим источником. Так вот, рассказывают, что спустя несколько сот лет после водворения здесь Гаваи-и-лоа и его родственников на островах появилась вторая волна колонистов-полинезийцев. Это произошло в XII веке. Одним из первых с Таити прибыл некто Мого вместе со своими пятью братьями, восемью сестрами и еще кое-какими родственниками. Он был старший брат, а следовательно, глава рода. Но, кроме него, в семье большую роль играла его сестра, красавица Пеле. Скорее всего именно она была главой рода. Род Мого поселился недалеко от Килауэа, который в то время был гораздо активней, чем сейчас. Жители Гавайи не осмеливались даже близко подходить к подножию вулкана, опасаясь лавовых набегов. Поэтому много земли пустовало. То, что пришельцы поселились на склонах страшного Килауэа, создало им в глазах гавайцев репутацию кагунов — людей, наделенных сверхъестественной силой.

Пеле и ее родственники благополучно жили на новом месте до тех пор, пока однажды с соседнего острова не приехал вождь со своей дружиной и не посватался к Пеле. Но бедняга был слишком безобразен, и Пеле отказала ему. Вождь обиделся и решил овладеть красавицей силой. Ночью он напал на деревню и перебил ее жителей. Пеле с братьями и сестрами удалось спрятаться в пещере недалеко от кратера. Там они решили отсидеться.

Но собака Пеле, оставшаяся в разрушенной деревне, принялась искать хозяйку и навела врагов на след. Когда торжествующий вождь готов был захватить непокорную Пеле, началось извержение Килауэа. Потоки лавы стали заливать окрестности, и один из них затопил пещеру, где пряталась Пеле. Пеле погибла. Но враги, обращенные в бегство лавой, приписали извержение вулкана козням Пеле.

По всем островам разнесся слух, что послушный приказу Пеле вулкан обратил в бегство непрошеного жениха. Пеле стала считаться богиней Килауэа — ей приносили в жертву свиней и ягоды охала. Старший брат ее Мого стал царем пара, остальные родственники тоже стали ведать кто лавой, кто огненными фонтанами и другими атрибутами извержений. До сих пор не всякий канак осмелится спуститься в кратер, опасаясь разгневать Пеле.

Пастор замолчал, но через некоторое время добавил:

— Между прочим, видели ли вы дневник Пеле?

— Нет, но слышал о нем, — ответил Руссель, — В прошлый свой приезд я не удосужился посмотреть. Это тот самый дневник, который за неграмотностью богини ведется постояльцами гостиницы?

— Тот самый. Вот извольте.

Собеседник Русселя поднялся и направился к одному из шкафов, стоящих в комнате. Оттуда он достал два огромных фолианта в кожаных переплетах.

— Вот книга отзывов о нашей мрачной красавице Пеле.

Руссель взял один из томов и стал его перелистывать. Книга оказалась очень любопытной: тут можно было встретить и замечание геолога о характере лавы Килауэа, и расчеты землемера, который измерял кратер, и просто впечатления туриста, и даже стихи, посвященные вулкану. Фотограф наклеивал сюда снимки, художник делал зарисовки.

Некоторые записи Руссель прочитывал своему приятелю вслух.

— Послушайте, дорогой друг, — смеясь говорил доктор, — это же великолепно! «Декабря 29-го. Целые часы просидел я сегодня на берегу кипящего озера, напоминающего ад, но, увы! не почувствовал ни удивления, ни ужаса, никакого душевного волнения! Возможно, что в будущем эта картина не раз встанет перед моими глазами, особенно после плотных обедов, но теперь, сегодня, меня поражает только моя холодная бесчувственность». А вот еще! «Ужасен вулкан Килауэа, но здесь в отеле в толпе туристов я встретил нечто еще ужаснее! Я встретил молодую красивую леди в синих очках, с коротко остриженными волосами, одетую почти по-мужски, в короткой юбке и в сапогах со шпорами. Она ездит на лошади по-мужски, не выпускает изо рта папиросу и… поверите ли, я даже видел ее за буфетом пьющую виски! Перед этой фигурой бледнеет Килауэа!» Подписано: Патер В, — Слушайте, пастор, у ваших предков не было в обычае сбрасывать дураков в кратер? Я бы ничего не имел против возрождения этого обычая.

— Не надо так говорить, даже в шутку, — мягко возразил пастор, — Они же в этом не виноваты.

Руссель встал и похлопал Дезирэ по плечу.

— Внешность вы унаследовали от ваших европейских предков, а душу от матери. Душа ваша канакская, слишком мягкая.

Дезирэ покраснел, как мальчик, получивший выговор, и быстро сказал:

— Я пойду собираться в дорогу.

Кивнул головой и вышел.

Руссель любил этого бедного протестантского пастора из Хило. С Дезирэ доктор познакомился несколько лет назад, когда, вынужденный покинуть сахарную плантацию на Оаху, он переехал на Гавайи, приобрел здесь маленькую плантацию в Маунти-Вю и хозяйствовал на ней, поддерживая связь почти с одними канаками и метисами. Его все больше занимали канакские дела, отшельнический образ жизни ему надоел, и неугомонный характер заставлял искать более живую деятельность.