Матросы хохотали, вспоминая неуклюжих животных и называя их выходцами с того света. Метис отвечал им хриплым кашлем, который испанцы благосклонно принимали за смех.

— Черепахи не уйдут, — говорил старик, — но не надо было запирать вместе с ними старого самца. Нет, этого не надо было делать.

Он сидел у потухшего костра и жевал беззубым ртом, подобный костлявому призраку прошлого.

Когда все трое заснули, Пепе осторожно вышел из дому и побежал в горы.

Кровавый диск луны подымался из океана. Медленно, подобно громадной огненной черепахе, он полз по небу, и левый край его щита был слегка отбит, как у Матаматы.

Черепахи лежали в загоне, подняв головы в неподвижной задумчивости.

Пепе стало немного страшно. Он принялся быстро разбирать ограду. Большие камни были очень тяжелы для него, мальчик надрывался, из-под ногтей у него сочилась кровь. Когда образовался достаточный проход, он крикнул:

— Эй, Матамата, выходи!

Но животное не двигалось, поглощенное своими воспоминаниями. Тут Пепе подумал, что этот мудрец все-таки немного глуповат.

Мальчик вскочил на Матамату и тупыми ударами копья по задней стороне щита вывел его из неподвижности. Торжественно выехал Пепе на нем из ограды, неподвижный, как маленький истукан, и двинулся мимо черных башен кратера, а за ним, подобно длинному ряду оживших камней, выступало стадо.

Высоко поднялся месяц и осветил долину. Кактусы начинали цвести, распуская на одну ночь свои большие ослепительно-белые цветы. Пепе недоверчиво присматривался к ним, но они стояли оцепеневшие, погруженные в глубокое безмолвие, и благоухали во сне. Это смягчило его воинственное сердце. В знак мира он выбросил свое страшное совиное перо и воткнул в волосы белый цветок кактуса.

Вдруг Матамата почуял что-то и упрямо потянулся в сторону, в угольно-черную тень горы. Ни копье, ни удары маленьких пяток не могли его остановить. Тень становилась все чернее и чернее, и скоро Пепе увидел, что они лезут в какую-то мрачную дыру в стене.

Но Пепе и не подумал соскочить на землю. Он уперся руками и ногами в гору, а когда это не помогло, быстро согнулся, обнял обеими руками шею животного и прижался к его щиту. Мальчик очутился в совершенном мраке, и сердце его замерло от ужаса. Матамата полз уверенно, можно было подумать, что он хорошо знает тропу. Он миновал длинный подземный ход и очутился на краю пропасти внутри кратера. Глубоко внизу в ярком лунном свете лежало озеро синей воды. Затаив дыхание, смотрел на него Пепе и боялся поднять голову от щита, чтобы оно не исчезло. Ему казалось, что это сон, а когда проснется, метис возьмет его за ухо и хрипло спросит:

— Где черепахи?

Но все оставалось по-прежнему. Ни один звук не нарушал таинственной тишины. Осторожно нес его большой черный Матамата вниз по крутому спуску, а большой серебряный Матамата тихо плыл в небе и освещал путь.

На берегу озера Пепе слез с черепахи и почерпнул горсть солоноватой воды. Животные друг за другом спускались к воде. Одно из них сорвалось с крутизны и с глухим шумом Разбилось в пропасти. Но это не остановило других. Черепахи все ползли и ползли. Подойдя к озеру и погрузив в него голову, они долго пили медленными и судорожными глотками. Потом беззвучно пускались вплавь.

Почти до рассвета непрерывным потоком двигались огромные животные по подземному ходу, пока все стадо не исчезло в кратере… Перед утренней зарей, когда раскрывшиеся белые цветы как будто висели в прозрачном воздухе, Пепе вернулся к загону и тщательно уничтожил все следы, снова сдвинув камни. Потом он побежал домой, прокрался в свою постель и крепко заснул в ту минуту, когда первые лучи солнца окрасили вершины острова.

Проснувшись. Пепе услышал сердитый голос метиса.

— Где черепахи? — наклонившись над ним, спрашивал тот.

Кругом стояли матросы, угрюмые и злые.

— Матамата увел их, — сказал Пепе, протирая глаза, — он провел черепах через подземный ход к синей воде.

— К какой такой синей воде? — спросил метис и взял его за ухо.

Пепе молчал. Почерневший цветок кактуса упал с его головы, и он гордо прибавил, что в эту ночь неисчислимые полчища могучих воинов заключили с ним вечный союз.

— Мальчишка бредит, — сказал штурман, — вы. верно, вчера напоили и его?

— Нет, сеньор, — сказал метис, — но я вам говорил: следовало оставить на свободе старого самца.

И старик погрузился в глубокую задумчивость.

Ни брань, ни угрозы испанцев, подозревавших какой-то обман, не помогли найти черепах. Вечером судно снялось с якоря и с пустым трюмом покинуло Чатам.

СКАЗКА[44]

Мы шли тайгой. На пути то и дело попадались обгоревшие пни, а иногда и целые ряды почерневших, обуглившихся деревьев. Мне хотелось, как можно скорее уйти с этого мрачного места. Я люблю тайгу, люблю ее полную жизни, гордую и сильную, всегда стремящуюся к солнцу. Она живет, дышит, поет и сердится, но никогда не бывает жалкой…

Моя спутница, старая эвенка Мария, кажется разделяла мое настроение. Она молча ускорила шаг, а потом без всякой связи с предыдущим разговором вдруг сказала:

— Недавно пожар был. Смотри, сколько красоты сгорело. Говорят от курева. Кто-то огонь бросил на сухое сено. Сенокос здесь богатый был… — Мария вздохнула, — Хороший человек так не сделает. Хороший человек тайгу любит.

Она кинула на меня быстрый, испытующий взгляд. Черные умные ее глаза под негустыми белесыми бровями совсем молодо блеснули. Было как-то странно видеть эти молодые глаза на старом, морщинистом лице совсем седой женщины.

— У тебя беда, на сердце плохо? — тихо спросила она.

— Да, — ответила я просто, — мужа на материк проводила. Совсем.

Марию я знала давно, еще в пору своей работы в этих местах. Она была звероводом на колхозной ферме, и, когда я слушала, как она разговаривает со своими питомцами, черно-серебристыми лисами, мне казалось, что они понимают и любят её; как любят и понимают все окружающие. Мария обладала той удивительной чуткостью, которая заставляла даже мало знакомых людей вдруг рассказывать ей самое сокровенное и не лгать.

— Значит, совсем, — задумчиво повторила Мария, — Я твоего мужа знала. Хороший работник. И люди про него тоже хорошее говорили.

Мария сказала то, что больше всего меня мучило. Нет, я вовсе не хотела думать, что Виктор плохой. Ведь вот умеет он как-то с товарищами. И любят его. А со мной… Сначала мелкие ссоры, потом скандалы, ревнивые оскорбления, после которых мне все хотелось отмыться… А потом — недели, месяцы холодного, вежливого молчания. Виктор все чаще стал задерживаться на работе, а я радовалась каждой своей новой командировке.

Месяц назад Виктор пришел с работы неожиданно рано. За ужином, доставая из кармана изрядно помятый конверт, он протянул его мне и сказал:

— Вот, перевожусь в Н-ск, на завод…

Письмо было недельной давности, но я как-то вскользь заметила это, не удивляясь, что узнала о переводе мужа только теперь.

— Когда едешь? — спросила я.

И он тоже не удивился холодности моего вопроса.

Он понимающе кивнул головой и сказал, что вот расчет задерживают, но обещали на этой неделе закончить.

Мы простились, как прощаются давние, но не очень близкие знакомые.

— Напиши, если что надо будет, — сказал Виктор.

— Непременно, — ответила я, — и ты напиши…

— Не пишет? — спросила Мария.

— Нет.

— А ты?

— И я не пишу… Скажите, Мария, как же это так? Ведь вот вы знали его, Виктора. Сами говорите — хороший. Значит, это я… плохая? Да?

Мария засмеялась.

— Нет, тебя я давно знаю. Нет, ты совсем не плохая. Это… это знаешь как, — Мария покрутила рукой, подыскивая слова, и вдруг обрадованно указала на маленький, хрупкий цветок, примостившийся под большим, раскидистым деревом. И дерево и цветок были совсем свежими, не обгоревшими, и вокруг них на маленьком клочке земли даже зеленела несмелая трава. Они каким-то чудом уцелели от огня и выглядели необычно среди обожженной тайги.