Мама Галя вернулась. Она, раскрыв руки, мчалась к ним, и обхватила обоих своими горячими руками, и всей тяжестью опустилась на них, хохоча над их видом. Грудь ее высоко вздымалась, и в глазах мелькали те золотые искорки, которые так любил Игорь и от которых папа Дима был без ума, — именно эти золотые искорки и не давали ему узнать, какого цвета глаза у мамы Гали.

— Ах вы, тихоходы! Увальни! Сони! Медведи! Копуши! — ругала она их. — Разве так бегают? И вы думали за мной угнаться? Вы знаете, что я в техникуме, где училась, бегала быстрее всех? Наш преподаватель физкультуры говорил, что я прирожденный стайер. Пророчил мне спортивную будущность… А до чего он был хорош! Мы все по нему с ума сходили!

— Слышали мы это! — ревниво сказал папа Дима. — Картинка! Сколько лет не можешь забыть его. Хоть бы мне взглянуть на него, что ли!

— Ага, задело? — сказала, смеясь, мама. — Так тебе и надо! Так тебе и надо!

— Обрадовалась! — сказал папа и отвернулся.

Но он не мог долго сердиться на маму. Через минуту он обнял ее за талию. И Игорь обнял с другой стороны. И они долго-долго ходили по берегу, следя за тем, как белые чайки становятся синими в опускающихся на море сумерках, как плещутся, словно расплавленный металл, тяжелые ленивые волны, как пустеет постепенно берег, как гаснут розовые блики на соснах, как темная ночь стирает со всей окрестности живые, яркие ее краски, погружая и море, и землю в тихий, покойный сумрак…

Только тогда, когда они вернулись очень поздно домой и когда папа стал вдруг растирать свои натруженные ноги, сказав с удовольствием маме: «Интересно, господин стайер, сколько километров мы сегодня отмахали с вами?» — Игорь почувствовал, что и его ноги нестерпимо болят и ноют от усталости.

Борясь со сном, он подозвал маму Галю к себе, и, когда она опустилась рядом на его постель и он почувствовал родное, милое тепло ее тела, Игорь сказал:

— Мама Галя! Я тебя очень люблю. Очень-очень-очень! Только тебя одну. И никогда никого не любил и любить не буду. Как папа…

Папа Дима и мама обменялись быстрым взглядом. Мама мягко, одним пальцем закрыла ему рот, сказав:

— Спи! Не болтай!

Папа Дима положил руку на колени мамы и долгим взглядом посмотрел в ее ясные глаза, в которых опять мелькали те хорошие золотые искорки.

Глаза Игоря слипались, но он все еще таращил их, сопротивляясь сну. Отец выключил верхний свет, оставив лампочку на столике возле кровати. Тотчас же тени родителей подпрыгнули вверх, уродливо переломившись на стыке стены и потолка. А на стене вдруг появился кто-то в рыцарском шлеме с опущенным забралом и с пучком страусовых перьев на шишаке. Это обрисовалась на желтой стене тень вазы с цветами, что стояла на столике вблизи лампы. Тут в глазах Игоря все поплыло, желтая стена почудилась ему желтым песчаным берегом моря, и на этот берег легла длинная черная тень.

Черная тень легла на берег…

Северный холодный ветер прилетел из Скандинавии и всю ночь метался над побережьем, атакуя зеленую стражу, которая прикрывала берег от его вторжения. Всю ночь глухо шумели сосны и, сталкиваясь вершинами под напором ветра, теряли свои ветви, падавшие на родную землю, вскормившую эти сосны. И вся ярость ветра пропадала, разбиваясь об их стволы и кроны, стонавшие всю ночь напролет…

И когда тень падает на лицо мамы Гали, Игорь жалеет ее.

— Мама! Ты не беспокойся! — говорит он неожиданно.

— О чем ты? — поворачивается мама к нему.

— Да я насчет папы. Он вовсе не с Петровой гуляет…

Мама невольно округляет глаза и задерживает дыхание.

— У него просто тайна! — успокоительно говорит Игорь.

Мама еще шире открывает глаза.

— Какая тайна? — испуганно говорит она.

— Да он просто с деревьями разговаривает! — говорит Игорь.

— С деревьями?

— Да. К сожалению, ничего тебе больше сказать не могу, но ты не беспокойся.

— Ты бредишь! — недовольно говорит мама.

— Просто тайна! — упрямо твердит Игорь. — Обыкновенная тайна. Как у тебя, как у меня, как у всех…

— Болтушка ты, — говорит мама, переводя дыхание. — И вот что я хочу тебе сказать — ты уж лучше меня не успокаивай, раз сам ничего не знаешь, а то от твоих успокоений у меня просто глаза на лоб лезут.

Но Игорь не сердится на окрик. Она вовсе не злая, а просто так.

…Влага из песка уходила вместе с этим ветром, и город, выстроенный Алей и Лялей, город, в котором Мишенька устроил революцию, покончившую с пашами и беками, осыпался. Обвалились высокие минареты, осыпались углы дворцов, и струйками песка пролились на землю возле крепостных стен угловые башни. Лишь мазанки выглядели по-прежнему.

Папа Дима только ахнул, увидев, каким разрушениям подвергся их город. Он долго качал головой, озирая город то с одной стороны, то с другой, и был искренне опечален зрелищем, открывшимся его взору. С искренним сожалением смотрел и Игорь туда же. Мама Галя, которая устраивалась на длинной скамейке, подставляя свое тело под лучи солнца, тем более приятные, что ветер был прохладный, сказала:

— Вот, друзья мои, что значит строить из песка!

Отец поправил ее:

— Если строго разобраться, моя дорогая, то все в мире строится если и не из песка, то без него не может обойтись никто и ничто, в том числе и железобетон, который простоит тысячелетия. Ты имеешь в виду совсем другое — строить на песке!

— Я имею в виду это грустное зрелище! — сказала мама.

Охов и ахов было ровно столько, сколько было зрителей: каждый, кто вчера видел этот славный город и его строителей, его кипучую жизнь, не мог не пожалеть о происшедшем. Даже Петров, наблюдавший со скептической улыбкой, как ползал вчера папа Дима по песку, сочувственно сказал Игорю:

— Ну что, просы́палось все это дело? — и устроился рядом со своей женой и мамой Галей.

У Али и Ляли опустились руки при взгляде на свой город… Они сбегали окунуться в море, а потом, прижавшись друг к другу, уселись на берегу и вполголоса запели что-то.

Разрушительный Андрюшка — вождь разбойничьего племени андрюшек — только свистнул, увидев картину разрушения, и воздержался от слов, то ли потому, что пожалел Алю и Лялю, то ли потому, что считал дело конченным…

Один только Мишенька-Революционер нимало не был смущен тем, что натворил тут ветер. Он появился на берегу со своим самосвалом и экскаватором в руках, едва волоча их — игрушки были и тяжелы и прочны, подошел деловито к городу, задумчиво поглядел на город, потом на папу Диму и спросил:

— Что возить-то будем?

И дал гудок — протяжный, такой, каким водитель вызывает того, кого ему надо, и поехал к приплеску за ракушками. Для Мишеньки город продолжал жить, улицы его были полны народа, в них царствовало движение и жизнь: людям нужно было все — и товары, и продукты… Он ясно видел этих людей, толпившихся на уличках, выглядывавших из осыпавшихся домов и нуждавшихся в его, Мишенькиных, машинах. Он верил в этот город. И эта вера возродила город…

Аля и Ляля подошли к стенам города, прошлись по его кривым улочкам и вдруг закричали Мишеньке:

— Вези скорей ракушки. Надо вымостить площадь!

А вслед за Алей и Лялей к городу потянулись и остальные ребята. Аля и Ляля принялись было восстанавливать городскую цитадель в ее прежнем виде, но тут папа Дима сказал:

— А я бы лучше выстроил дворец культуры. А цитадель пусть остается памятником седой старины…

Мама Галя посмотрела на папу Диму, на Петрову, ища у нее сочувствия, и сказала:

— Ну, ты хуже маленького. Может быть, опять примешься ползать там с малышами?

А у папы Димы заблестели глаза, он ответил с озорным видом:

— А отчего же не поползать?

— Интересно, что бы сказали твои ученики, увидев тебя в таком виде! Ей-богу, я вижу, что ты еще не вышел из детского возраста. Тебя бы в детский сад!..

Уже возясь в песке и вполголоса объясняя что-то Але и Ляле, устремившим к нему взоры, он ответил маме Гале: