— Где вы нашли гнездо?

— За Охотничьим домиком. Нам твой Андрис показал. Он сказал, что их надо кормить мухами. Ляля ненавидит мух, но мы решили взять над птенцами шефство. Гляди, гляди, Ляля ловит мух. Ой, как смешно!

Отвращение боролось в Ляле с чувством долга — шефство так шефство! Ну почему птенцы не едят творожники или блинчики? Было бы все так просто. Один творожник — и на весь день пища!.. Мухи, конечно, гадость! Но птенчики… Вспомнив о птенчиках, об их раскрытых ртах, Ляля захлопнула ладошку, готовая выпустить муху тотчас же. Но муха, лишь слабо пожужжав, немного затихла, и Ляля успокоилась.

Папа Дима прислушался к разговору. Он посмотрел на Игоря:

— Андрюшке-то за птенцов попало? — спросил он.

Игорь только кивнул головой. Ему было теперь не до взрослых.

Вместе с Алей и Лялей он помчался, едва проглотив свой кофе, к Охотничьему домику, где птенцы, широко разевая большие рты и отчаянно пища, ожидали помощи от своих шефов. Ну, конечно, шефов! И Игорь с полным основанием мог считать себя их шефом, когда заступился за птенца, зажатого в потной ладошке Андрюшки Разрушительного. Правда, ему не пришло в голову кормить птенцов. Ну что за хорошие девчонки эти Аля и Ляля…

У гнезда толпились ребята. Ласточки со свистом носились над траншеей, не осмеливаясь подлететь к гнезду при таком скоплении народа. Но в безобразно раскрытые рты птенцов так и сыпалась всевозможная снедь, на взгляд Ляли, возмутительная гадость, — всякие букашки, мухи, оводы, шмели, толстые гусеницы. Птенцы все принимали если не с благодарностью, то с жадностью. И Ляля поднесла неожиданным питомцам всех своих мух по очереди, держа за крылышки. «Ох, как они здорово едят!»

Отчаявшись добраться до своего выводка, ласточки — отец и мать, — сидя на ветках, сами съели свою добычу и опять улетели ловить летающую снедь.

Игорь через плечи ребят глядел в гнездо.

У гнезда стоял Андрюшка и командовал дары приносящим:

— Теперь этому. А теперь этому. Этот уже съел четыре мухи и одну гусеницу — пусть переждет.

Андрис стоял в самом конце траншеи и улыбался.

И вдруг Игорь сказал Андрюшке:

— Андрей! Где третий птенчик?

В гнезде было только два птенца. Третьего — самого крупного, уже почти утратившего свой нежный пух, у которого крылышки были длиннее, чем у его сородичей, и желтая каемка вокруг жадного рта уже потемнела, — в гнезде не было.

— Андрей! Где третий птенчик?

— Я не знаю, — сказал Андрей. — Прихожу, а его уже нет. Только двое. Вот этот и этот. Всего два. А третьего нету…

Ребята замолкли, уставившись на Андрея. Андрей побледнел. Плаксивым, но упрямым голосом он сказал:

— Прихожу, а тут всего только два птенца. Ну, честное пионерское!

— А ты пионер? — спросил Игорь.

— Пионер…

— А галстук почему ни разу не надел?

— Так жарко же, Игорь!

Игорь и Андрис переглянулись. Если человек дает честное, к тому же пионерское слово, ему нельзя не верить. Но в их глазах вставала утренняя сцена: Андрюшка со злостью кидает о камни живого птенчика…

— Есть такой закон: не врать!

— Ну и что из этого, что есть? Я же говорю, было два. Два!

Теперь все глядят на него молча, выжидательно — серые, голубые, черные, большие и маленькие, веселые и сердитые глаза ребят устремлены на него. У Андрюшки краснеют глаза, что-то жжет их, и предательские слезы текут, непрошеные, по щекам.

Маленькая Наташка, которой из-за ее роста не удавалось дотянуться до гнезда, а потому растянувшаяся на мостике и свесившая голову вниз, моргая белесыми ресничками, сказала тихо, видя жалкое положение Андрюшки:

— Ну, два же было! Два же! Я тут давно лежу, смотрю, как их — птенцов-то — родители питают. Два же! А потом Андрюшка пришел и ребят привел. Ну!..

А слезы текут по щекам Разрушительного Андрюшки.

Вечерние зори буйствуют на небе — недавно еще голубевший небосклон вдруг становится алым, словно там, за соснами, вспыхнул пожар и отблески пламени окрасили небо своим тревожным светом: отблески эти волнами стелются все дальше и дальше, заполняя собой весь видимый мир — и дюны, и море, и берег с песчаным приплеском, и зеленые сосны, и дома делаются красными… Но вот по алому полю неба пробегает сиреневая тень — это запоздалая тучка, будто птица, опоздавшая в свое гнездо к ночи, несется куда-то. Она летит ниже озаренного закатным огнем пространства, ее не освещают его отсветы. Солнце где-то за водами залива скатывается все ниже, и лучи его хватают все выше, пока, наконец, не гаснут на недосягаемой взору высоте, золотя далекие перистые облачка. И за сиреневой тучкой, торопливо промчавшейся вдогонку солнцу, на закат, бегут еще и еще другие, секунда от секунды все темнея и темнея и опускаясь ниже… Медленно гаснут алые блики в окрестности, и вдруг сосны прорисовываются на небе густо-синими силуэтами, и очертания домов становятся мягче. Синие тени падают на берег, и в этих тенях все приобретает какой-то ненастоящий вид: знакомые лица становятся неузнаваемыми, обычные краски меняются — красное кажется черным, и белое делается синим, воды залива темнеют, и фиолетовые гребни волн нехотя перекатываются по заливу, расстояние обманывает глаза, и дальние фигуры кажутся близкими, а ближние — далекими, и уже нельзя различить, кто идет навстречу — темные пятна распадаются на несколько поменьше или вдруг сливаются в одно… Точно во сне, когда нельзя разобрать, что видится из виденного днем и что сам усталый мозг рисует, создавая из ничего, из воображения…

Мама Галя сидит, обхватив руками колени и отдаваясь каким-то своим мыслям. Игорь, тесно прижавшись к ней, сидит и не сводит глаз с потемневшего залива да с яркого красного облачка, которое все никак не гаснет на закате и говорит людям: «Не бойтесь, не бойтесь! Завтра опять взойдет солнце, ночь ведь проходит, и опять настает день, и так всегда было, есть и будет!» — «А что тебе видно с такой высоты?» — спрашивает Игорь у облачка.

Он начинает дремать и почти засыпает — пожалуй, это во сне он разговаривает с облачком. И вдруг мама говорит:

— Ну, Игорешка, пойдем папе навстречу. Вот он идет.

Они поднимаются и идут к каким-то фигурам, которые еще маячат на берегу — одна, вторая, третья… Но это не папа Дима.

Ах, папа Дима! Зачем ты заставляешь нас ждать тебя? Нехорошо!

— Ну, пошли домой! — говорит мама Галя.

И они плетутся, чуть шевеля ногами.

Папа Дима и мама Галя собрались в город. Игорь недовольно сморщил нос:

— Мам!.. Ну мам! — сказал он просительно. — Мы тут с птенцами.

— Знаю! — сказала мама. — В общем, собирайся без лишних разговоров. Чистую рубашку — быстро! Так… Теперь брюки. Так. Вот и все… Вернемся засветло, успеешь еще насмотреться на своих птенцов.

— Ты и так целыми днями один да один, — сказал отец.

Нечего было и думать отговориться от поездки, когда между папой и мамой было такое единодушие. Одевшись по-городскому, в костюм и легкую шляпу с вуалеткой, которую мама шила сама, но такую красивую, что никто бы не поверил, как быстро мама сделала ее, она выжидательно поглядела на соседний дом. Оттуда вышли Петровы и направились к маме Гале и папе Диме. Значит, они едут вместе, вот интересно, ничего не скажешь…

Петров сказал важно:

— Ну, товарищи, ежели я единогласно признан капитаном экспедиции, прошу беспрекословно выполнять мои указания. — Он поглядел на свои золотые массивные часы со светящимися стрелками и цифрами, которые он привез из-за границы, так же как и широкий длинный пиджак с глупыми разрезами по бокам и сзади, и сказал: — Первое — нам уже пора. Второе — второе последует по ходу действия. Пошли, пошли.

Он не раз бывал в Риге, хорошо знал город и предложил свои услуги в качестве проводника. Веселая электричка, то и дело посвистывая, понеслась почти по той же дороге, которая и привела сюда Вихровых тогда, в первый день, когда они приехали в Город Золотого Петушка.

Да… Город Золотого Петушка стоило посмотреть!