Каулс сказал:

— Дело хитрое. Видишь ли, был Христос, а у него двенадцать апостолов. Ну, близких, что ли, друзей, учеников. Потом, когда Христа стали преследовать и он должен был скрываться, перешел, так сказать, на нелегальное положение, его выдал один из учеников, Иуда.

— Предатель, — сказал Андрис. — Как Янсонс!

Отец досадливо поморщился:

— Ну что за глупости ты говоришь, Андрис? Ну, когда Христа арестовали, то учеников стали допрашивать — кто он такой, кто его хорошо знает, кто с ним связан. И вот один из них, Петр, сказал, что он не знаком с Христом и что он видит его в первый раз, что он не работал вместе с ним, и все такое. Отмежевался от него. Его три раза вызывали на допрос. И он три раза категорически отказывался. Следователи уже решили, что с ним делать нечего. А тут запел петух. Дело уже было под утро, и Петру стало стыдно, что он изменил своему учителю, и он ушел и стал проповедовать то, что говорил Христос. Вот лютеране и сделали на своих храмах петуха, чтобы он не давал о Христе забывать. Понятно? Крест-то есть у каждого, а честь — нет.

— Спасибо, Ян Петрович, — сказал Игорь.

Каулс сказал Андрису:

— Ты свободен, сынок, можешь идти гулять. Не приходи слишком поздно.

Ребята вышли. Солнце клонилось к закату. По небу медленно плыли красные облака. Прохладный ветер веял откуда-то порывами. Шевелились верхушки лип, шелестя листвою под его напевами. Далекий гудок пронизал окрестность. В высоте пролетел самолет, точно красная стрекоза. Поток машин на шоссе ослабел, лишь одиночные машины, мягко шурша колесами, изредка проносились мимо. Дорога была погружена в синеву — тень от прибрежных перелесков скрыла ее от вечернего солнца, и так ярко светились рубиновые огни машин и светляками мелькали на дороге подфарники, включенные водителями…

— Ты у птенцов был? — спросил Игорь.

— За них можно не беспокоиться, — сказал Андрис весело, — Аля и Ляля находятся при них бессменно. Единственно, что им грозит, — это опасность умереть от обжорства. Их целый день кормили. Я уже остановил это дело — надо же бедным птенцам поспать, да и ласточкам некуда деваться! Смешно, и они, может быть, за все эти дни тоже первый раз поели по-настоящему: как ни прилетят с добычей, у гнезда куча народу. Посидят-посидят на ветке, сами съедят, что принесли, и опять влет.

— А Андрюшка? — спросил Игорь.

— Ничего.

— Не верю я ему, — сказал горячо Игорь.

— Ну, может быть, он не такой плохой, — возразил Андрис. — Хотя и мне он не нравится, но я не думаю, что со вторым птенцом он что-нибудь сделал. После того? Не может быть!..

Но плохо об Андрюшке думали не только Андрис с Игорем.

Едва подошли друзья к дому отдыха, как к Игорю подлетели неугомонные Аля и Ляля.

— Мы тебя ждали, — сказала Аля.

— Есть одно дело, — заявила Ляля.

— Мы решили, — сказала Аля.

— Пионеры решили, — поправила Ляля сестру.

— Что?

— Установить дежурство у гнезда. Не нравится нам Андрюшка — он так жадно глядит на птенцов. Ну, честное слово, как кошка. Того и гляди, схватит когтями.

Андрис нахмурился и недовольно сказал:

— Девочки! Ну разве можно так, что вы на него так! Обидно же!

Но Аля и Ляля рассмеялись в один голос.

— Ой, Андрис! Совсем ему не обидно. Мы когда решили установить дежурство, то первую очередь дали ему. Он в самый солнцепек жарился у гнезда и не давал никому кормить птенчиков, у всех отбирал корм и давал птенцам сам все до последней крошки!

— Бедная Наташка вся обревелась, он ее не подпускал к гнезду. Она побежала к матери. Та явилась и сказала, что птенцы не Андрюшкины, а общественные и что он не имеет права. Она подняла Наташку на руки, и та кормила птенцов, пока у мамы не заболели руки и она не сказала, что все это чепуха и ей некогда.

— Ну вот видите! — сказал Андрис.

— Но он такой неуравновешенный, — сказала Аля. — Возьмет и ночью утащит все гнездо к себе в постель.

— В общем, Игорь, на твою очередь приходятся самые поздние часы дежурства, с одиннадцати до полной темноты. Ты живешь ближе всех к гнезду. Так?

— Ну конечно, — ответил Игорь.

Успокоенные Аля и Ляля помчалась домой, взметывая на бегу одинаковыми косичками.

Мягкий мох делает неслышными шаги и упруго подается под ногами, отчего походка приобретает какую-то невесомость и легкость. Ветви деревьев спускаются до самой земли, образуя зеленые шатры вокруг стволов. По высоченным соснам тянется вверх дикий виноград, десятками плетей он оплетает стволы сосен, цепляется за каждую шероховатость красной коры и лезет, лезет все выше и выше, густым покровом пальчатых листьев укрывая сосны, отчего кажутся они уже не соснами, а экзотическими пальмами. Интересно, выдержат ли побеги винограда, если по ним попробовать карабкаться на верх ствола?

Игорь примеряется, шаря в толще листвы руками, чтобы уцепиться за лиану потолще, и мысленно ободряет себя — ведь ствол высокий и если сорвешься, то дров будет немало! Но сосна вдруг говорит:

— Нечего и пытаться! Все равно ничего из этого не выйдет.

Вот тебе и раз! Игорь невольно опускает руки, готовые вцепиться в виноград, и несколько отступает от сосны.

— Я это утверждаю, — говорит сосна.

Игорь сует руки в карманы. Подумаешь, кому какое дело?

Но сосна, оказывается, имеет в виду совсем не Игоря и его намерения. Ее занимают другие материи, и она развивает свою мысль:

— В свое время педологи подходили к каждому ребенку, как к идиоту или мерзавцу в потенции, заранее готовые обвинить его во всех семи смертных грехах, и этим своим недоверием немало испортили хороших ребят, зачислив их в гнусную категорию трудновоспитуемых или даже «неполноценных». Если эти ребята не стали все же ни идиотами, ни мерзавцами, то это не заслуга педологов.

Какие-то знакомые интонации слышатся в этом голосе.

— А в наше время, которое никак нельзя назвать прекраснодушным, ибо для прекраснодушия время еще далеко не наступило, появились педологи навыворот. Они начисто исключают фактор пережитков капитализма в сознании людей, искривления морали, фактор взаимовлияния людей. Они забывают о разности характеров, наклонностей. Они «агитируют» ребят вместо преподавания им определенных правил общежития, которых не дано никому нарушать — ни взрослым, ни маленьким… «Сделай ради папы, ради мамы, ради тети», — говорят они, пытаясь внушить что-то ребенку. И он делает им одолжение. Делает одолжение! И вот вырастает субъект, сознающий, что он может это одолжение сделать, но может и не делать, и как часто эта система дает осечку тогда, когда общественная необходимость и желание субъекта вступают в противоречие.

Сосна хочет кого-то «пригвоздить к позорному столбу истории», как иногда выражается папа Дима. Ого! Сейчас ее противники поднимут лапки кверху. Игорь осторожно обходит заросли. Шаг, еще один. Вот так! Ветки рябины — в сторону, ивнячок — в сторону. Вот уже видны ноги в тапочках. А тапочки знакомые. И Игорь влезает в кусты, углубляясь в крепость, в которой уединился оратор, занятый вопросами воспитания. Ну конечно же, это папа Дима забрался в глухомань, в заросли, чтобы разгромить своих воображаемых противников. Щеки его горят и глаза сверкают. Листки бумаги трясутся в его руках от резких движений. Вот так должны были бы трястись его противники! «Вам вредно волноваться!» — говорит обычно доктор, видя разгоревшиеся щеки папы Димы. Игорь хочет крикнуть отцу: «Вам вредно волноваться!» — но так и не раскрывает рта. «Пожалуй, отцу не понравится, что ему помешали. Ведь, наверно, он долго искал такое местечко, чтобы спрятаться от всех. Хитрый папа Дима! Так вот куда он скрывается, когда мама Галя напрасно высматривает его на берегу среди гуляющих! Ну ладно, теперь я знаю твой секрет». У папы Димы есть тайна, и у Игоря теперь будет тайна.

Он осторожно вылезает из папы Диминого убежища.

А оттуда слышится:

— И когда эта осечка получается, горе-педагоги удивляются: почему так вышло? Они забывают о том, что не воспитали в подростке сознания гражданской необходимости, когда побуждение «надо!» является главным. Они воспитали в нем побуждение «можно», от чего так и несет барским, пренебрежительно-снисходительным отношением ко всему опыту старших, ко всему опыту человечества.