— Милашка, милашка, — сладким тоном говорит арестант в соседней камере. Я напряженно смотрю на платформу. Там идут полицейские и ведут между собой девушку, в грубой коричневой юбке и шали, заключенную. У девушки маленькие вьющиеся локоны у ушей, она бросает молниеносно взгляд на мое окно, улыбается и проходит. Вслед за тем я слышу шум в проходе. Заключенные разговаривают громко и уверенно. — Кукла, — кричит один, позади, в последних камерах звучит хихиканье.

— Шикарная девочка, — громко говорит мой сосед. Поезд медленно пыхтит, и вагон сильно трясется.

На какой-то маленькой станции, посреди леса, мы остаемся и стоим. По-видимому, вагон отцепили. Я вижу только куст плотно перед моим окном и штабель стволов деревьев, с которых стекает жесткая смола. Оглушительный, душный аромат доносится из истекающего кровью леса. Моя рубашка клеится от пота, я снимаю пиджак и жилет. Сосед стучит в стенку. — Откуда тебя везут? — спрашивает он у окна. Я отвечаю. Его везут из тюрьмы в Гёрлице в Кассель на судебный процесс. Он отсидел уже три года, и ему осталось еще четыре, не считая того, что он должен ожидать в Касселе. Я называю ему свое имя и спрашиваю о товарище, который тоже должен сидеть в Гёрлице. Да, был такой человек, работал в тюремной библиотеке. Я взволнованно спрашиваю о подробностях. Жара становится невыносимой. Я снимаю рубашку и сижу теперь с голым торсом. Охранников наша беседа не беспокоит. Мой сосед громко спрашивает, что там с куклой.

— Два года за лжесвидетельство.

— Привет, милашка!

— Привет!

У девушки звонкий голос. Она смеется. Ей скоро домой. Ее вызвали свидетельницей в Галле. Арестанты шумят, жалуются на жару, смеются над девушкой, которая всегда бодро дает ответы. Мы стоим уже четыре часа. Постепенно вагон замолкает.

Наконец, движение продолжается. Большой лес и широкие площади полей и пустошей, между ними маленькие деревни, прижатых небом к земле. В Котбусе я слышу, как в проходе открываются двери. Я быстро одеваюсь. Тяжелые шаги и дребезжание ключей. Охранник открывает мою дверь, он спрашивает: — Как вас зовут? Я называю имя. Он говорит: — Следуйте за мной. Мое тело онемело, я вылезаю из вагона. Снаружи другие уже построились в две шеренги, только девушка стоит одна сзади. На некоторых штатское платье, поношенные, чисто отглаженные брюки, на некоторых коричневые робы, как на мне. Я единственный среди всех, на которого надевают наручники. — О, это, пожалуй, опасный? — слышу я, как говорит девушка. Я поворачиваюсь к ней и смеюсь. — Очень опасный, — говорю я, — тройное умышленное убийство на почве страсти! Девушка немного отходит назад, потом энергично говорит: — Я не верю.

Она рассматривает меня и спрашивает: — Ты, наверное, политический? Конвоир оттаскивает меня. Мы переходим через несколько путей и идем вдоль ждущего поезда. Сразу же заполняются окна купе.

— Бросьте дурачиться! — говорит охранник шагающему за мной арестанту. Мы приходим к новому сборному вагону. Я вхожу первым и осматриваюсь наверху в поисках девушки. — Хайль, Москва! — внезапно кричит она. Охранник толкает меня и втискивает в камеру.

В новой камере все стены плотно исписаны каракулями. Имя на имени, написанные карандашом или выцарапанные каким-нубидь острым предметом. За некоторыми именами стоит свастика или советская звезда. Я читаю внимательно. Я вожу указательным пальцем по одной строке за другой. И там стоит имя Йорга. Никакого сомнения, это его почерк. Огромная радость охватывает меня. Я отрываю пуговицу от брюк и тщательно царапаю ею как раз под именем Йорга свое имя. Я задумываюсь, нужно ли мне изобразить еще какой-нибудь символ. Наконец, я прибавляю дату.

Монотонность поездки не прерывается. Внезапно все время оживает. Я сижу на скамье и держу покрасневшие и воспалившиеся от беспрерывного выглядывания глаза закрытыми. Я сижу так час за часом.

Уже темно. Мы ехали долго. Все еще звучат обрывки разговоров от камеры к камере. Мы въезжаем, по-видимому, на большой вокзал.

Входит охранник и спрашивает: — Как вас зовут? Я называю свое имя. Он говорит: — Следуйте за мной. Как мне все это до чертиков надоело. Снаружи ждут полицейские. Полицейские всюду одинаковы. Они говорят одно и то же, у них одна и та же интонация в голосе и тот же самый поворот запястья, когда они надевают на меня наручники. Мы идем через кишащий людьми вокзал. И вокзалы всюду одинаковы и люди. Зеленая машина ждет перед порталом. Мы входим, девушка сидит отдельно. Я медленно жую свое сало. Мы едем с грохотом, слышим только дальние шумы, звонки трамвайных вагонов и автомобильные клаксоны, которые звучат для нас странно таинственно. В темном дворе нас выгружают и быстро обыскивают в поисках запрещенных вещей. Затем мы входим в большую камеру, в скудном свете которой стоит ряд низких походных кроватей, без наволочек, и с соломенными тюфяками, с множеством маленьких пятнышек крови на них. В углу стоит высокий жестяной чан, который невыразимо воняет. Нас шестеро, некоторых я узнаю по голосу. Один очень вежливо представляется мне, это тот самый мой сосед, который должен ехать в Кассель. Он говорит, что он фабрикант уксуса. Скоро выясняется, что его фабрика состоит из одного подвала на севере Берлина, в котором этот фабрикант вместе со своим братом варит уксус. Он развлекает все общество, которое лежит на кроватях и проклинает клопов, выползающих из всех складок соломенных тюфяков. Они говорят о прокурорах, тюремщиках и женщинах. Тема женщин неистощима. Один рассказывает разные непристойности хриплым, слизким голосом. Это звучит так, как будто у него с уголков рта капает слюна. Наконец, уксусный фабрикант говорит: — Ну все, хватит уже этого свинства.

Я часто просыпаюсь. С кроватей доносятся стоны и ругань. Воздух в помещении тяжел и душен. У меня кружится голова. Тошнота подступает к горлу. Я шатаюсь к параше и блюю. Один вскакивает и с диким толчком бросает соломенный тюфяк на пол и стоит напротив как тень и пристально смотрит в окно. Другие ворочаются туда-сюда. Я снова засыпаю и просыпаюсь утром в момент рассвета. Все уже бодрствуют, один скручивает самокрутку, которая пускают по кругу. Я тоже делаю затяжку, чтобы заглушить мерзкий вкус во рту. Затем мы бросаем жребий, кто первый пойдет к параше. Она полна настолько, что дерьмо переливается через край, когда ее используют. Каждый раз, когда поднимается крышка, волна отравляющего смрада проносится по помещению. Окно не открывается. Мы сидим тупые, немытые, невыспавшиеся и голодные, лица бледно глядят из отвратительного серого пара.

Дверь хлопает, входит охранник. — Как вас зовут? — спрашивает он меня. Я называю свое имя.

— Следуйте за мной, — говорит он. Я иду за ним, не оглянувшись ни разу.

Поезд трусит по долине реки Заале, я ни на минуту не отвожу глаз от щели окна шириной в палец. Там Наумбург. Я думаю об Уте из Наумбургского собора, и о ночи в Галле, и я содрогаюсь. Я пытаюсь разглядеть тюрьму и бывший кадетский корпус в Наумбурге. Скоро должен быть Бад-Кёзен. Я с усилием всматриваюсь в поросшие лесом склоны, я неописуемо взволнован, мои губы страшно пересохли и голова пылает. Мои пальцы вцепляются в решетчатую сетку. Вот, наконец, появляется Бад-Кёзен.

Там наверху идет лесная дорога к Рудельсбургу. Вершины колеблются в легких изгибах. Там снова Заале. Я прижимаю глаз, лихорадочно дыша, так близко к решетке, что белок чуть ли не касается ржавой проволоки. Там Рудельсбург, он как бы растет из желтоватой скалы. Вот теперь, теперь… Я пристально смотрю наверх. Заалек… Две серые тени, башни поднимаются в своей мощи вверх, медленно поворачиваются друг за другом и остаются позади. Керн, кричу я… Башни остались позади.

Я падаю назад на скамейку, моя голова ударяется о стену. Охранник открывает дверь и рассматривает меня. — Я оставлю вам немного воздуха, говорит он, и закрывает дверь на маленькую цепочку, так что она остается открытой на ширину ладони. Я сижу на скамейке и не двигаюсь.

В Касселе я провел беспокойную ночь один в чистой камере.