Я еще раз обернулся к гамбуржцам и помахал им.

Гамбуржцы вдруг начали тихо петь. Баварцы прислушивались удивленно, охрана в воротах обернулась к ним. Гамбуржцы — последние десять солдат роты, которая когда-то была батальоном — гамбуржцы пели пиратскую песню.

Я подтянулся и перемахнул через окно. Снаружи я зацепился за сильную ветвь большого каштана, свесил ноги, и, держась на руках, спустился на землю. Потом через темный двор я пошел к воротам. Там стоял унтер-офицер, он отступил на два шага и молча пропустил меня.

По пустым, ночным, гулким улицам я, бесконечно одинокий, пошел в сторону Гамбурга.

Мне потребовалось только отделиться от воинской общности, чтобы я сразу в полной мере понял, насколько же семнадцатилетним я еще был. Пусть даже расставание произошло с острой болью, то, все же, следствием его для меня была та же самая легкость внезапной прозорливой возможности отказаться от всех до сих пор действительных представлений и основных принципов, которая одновременно так испугала и осчастливила меня в ноябрьскую ночь 1918 года. Меня беспокоила не доведенная из-за неожиданного стыда до конца мысль, что у меня должна быть особенная упругость сердца, нечто вроде внутренней подхватывающей, улавливающей конструкции, которая позволяла мне любой отчаянный скачок, любой авантюрный удар, чтобы я при этом не боялся того, что я после неизбежной отдачи упаду в бездну, в открытую глотку ужасного чудовища, которое, как я думал, живет в груди каждого человека.

Таким образом, вполне могло произойти так, что я, предоставленный теперь власти плоского в своей реальной трезвости мира, полностью одинокий перед неизвестным, высасывающим ритмом внешне бессмысленной и, все же, одновременно непреклонно жесткой механики отрегулированной жизни, почти символически сначала схватился за то, что также сначала придавало мне неопределенное понятие о жизни, за книгу. Прежде чем я отправился в свой поход как чистый глупец из легенды, я выстроил себе из книг дамбу против ежедневных забот моей несколько трудной молодости. Но теперь, в это мгновение, когда для меня все то, что бы я ни видел и ни чувствовал, показалось настолько бесцветным и наполненным бледными тенями и, витрина книжного магазина как по тайному зову могла пробудить во мне яростную тоску по той сияющей непосредственности, которую книги давали мне, как только я попытался последовать за моим братом Симплициусом Симплициссимусом не только в фантазии.

Но на витрине лежала, немного отодвинутая в угол и несколько запыленная, книга с заголовком «О проблемах будущего». И меня так своеобразно привлек и взволновал этот заголовок, что я зашел в магазин и купил эту книгу. Я поднялся в свою комнатку на мансарде, зажег последнюю большую свечу, сел в старое плюшевое кресло, одна ножка которого уже сгорела в печке, и потому кряхтящий предмет мебели подпирал ящик ручных гранат, и, замерзая, начал читать. Я читал всю ночь напролет.

Книга была написана Вальтером Ратенау, имя которого я смутно помнил как имя крупного промышленника и экономического лидера в великой войне. Первые же фразы книги, которые подчеркивали, что речь в ней идет о материальных вещах, однако, ради духа, придали мне своеобразное удовлетворение: как раз это казалось мне хорошим чтением и необходимым теперь.

Эта книга была написана с шепчущей убедительностью, была удивительно непластичной и совсем лишенной пафоса, и даже немногие предложения, в которых светился теплый свет преображенного оптимизма, были затенены грустью, которая сразу охватывала меня. О проблемах будущего я с жаждой хотел слушать от этого далекого, страстного, медленно торжественного голоса, и я читал, что целью является человеческая свобода. Тогда я перелистывал книгу отрезвлено вдоль и поперек и увидел год издания — 1917, и снова был охвачен посланием озарения божественного из человеческого духа, и я чувствовал себя так, что я зачарованно следил за строками, и я чувствовал себя так, что я несколько минут смотрел вверх и задумывался, сомневаясь, участвовал ли я здесь. Так как эта книга была чуждой и близкой, было благосклонной и холодной, она была глубокой и невесомой, показывала тонкие связи с задними планами, но не показывала сами задние планы. Там было так много того, что я не понимал, там было так много того, что думал я сам, там ко мне обращалась не знающая препятствий молодость, а там поучал, увещевая, высокомерный старик. Любая вещь была освещена со всех сторон и сверкала, поднятая наверх шутливой рукой, похожая на отшлифованный кристалл, и кристалл, так я думал, не может показывать, конечно, торопливую жизнь. Здесь чего-то не хватало, и чего-то было слишком много. Что-то мягко скользило по поверхности смуты и смягчало ее, и что-то враждебно звучало между тем. Я мог читать и говорить «да», однажды «да», дважды «да», и трижды «да», и снова и снова, волнуясь, «да» и мог уже предвидеть страну, к которой вел меня путь, мог видеть уже лежащий там ландшафт, залитый лучами, просторный, который отделяла только узкая полоса густого кустарника — и тогда тут была граница, тогда шаг вдруг уставал, тогда только неопределенное движение рукой порхало над приходящими вещами, и с изобилием достойного жалости безразличия звук полного усердия голоса терялся в хоре духов, который он сам заклинал. Вещи, которые были для меня подобны гальке, которую нога небрежно отодвигает в сторону, проявлялись здесь как нерушимые, господствующие над равнинами скалы, вещи, которые казались мне запутанными как змеиный клубок, распутывались здесь просто и ясно и были упорядочены легкой рукой, вещи, которые казались мне пластичными и простыми в линиях и лишенными тайн, они здесь внезапно дрожали в магическом свете. Это была необычайная книга, и исключительным был ландшафт, который она показывала, механистическое царство мира и душевная сила духа, которая формировала бы это царство к будущим вещам. Но как раз это, слабая надежда на воодушевление механики духом, казалась мне только скудным ответом на неотложный поиск, который вдруг появлялся в этой книге как в сердцах молодежи; и так как я не находил ответ, не находил собственно настоящего, раскрытия которого я страстно желал, потому мне с еще большей горечью пришлось найти, что не было поставлено более острого вопроса, не было показано никакой более ясной ответственности, чем то, чего должно было настоятельно требовать провозглашение новой справедливости, благ души.

Таким образом, эта книга была подтверждением; так как она стремилось облагораживать материю, она осознавало ее господство. Это была, как я теперь считал, реакционная в духовном смысле книга. Здесь говорил опоздавший, не слишком рано рожденный. Оставалась критика его пророчества, и критика существующего происходила, таким образом, также ради существующего. На всех переулках можно было слышать требования, которые возникали, народное государство, демократия — эти слова уже давно пережевывались в пастях толстощеких, те же слова, благородные энергии которых некто одинокий в самой своей глубине теперь слишком поздно узнавал для тех, кто был там снаружи. Я думал, что вижу больные черты слепца, который говорил в пустыне и слушал, так как люди молчали, не говорят ли камни. Но камни тоже молчали. Какой смысл в ценностях, если достаточно слов?

Я читал и читал и приближался к концу. Мне все представлялось как картина в снах, как увиденное через стекло, через матовое, запотевшее стекло, через которое мир сверкал в бледном и синеватом виде, да, как раз как тот ландшафт, который я теперь видел через окно — все же ночь склонялась к своему концу, и свеча догорала, и огромные контуры вплоть до крыш битком набитых людьми многоквартирных домов, путаница труб и дымоходов, хрупкие линии крыш отделялись таинственно от бархатного заднего плана. Тогда я встал и высунулся из окна наружу и смотрел в ущелья задних дворов, в которых уже звучал шум приближающегося дня, и чувствовал себя достаточно семнадцатилетним, чтобы знать, что это здесь нужно усмирять, а не воодушевлять, и я захлопнул книгу и думал, легкий озноб, который просачивался мне с затылка, происходил, пожалуй, от утренней прохлады, которая попадала теперь через окно.