И понимая это, я невольно отвел взгляд от этого мужчины и повернулся к Керну. Он стоял, скрестив руки на груди, почти неподвижно, у колонны рядом со мной. И там происходило непонятное. Происходило, в то время как министр говорил о лидерстве и доверии, в то время как его голос вонзался в совершенно тихое помещение, в атмосферу умудренной жизненным опытом неторопливости, которая лежала над собранием. Конечно, это не может быть по-другому, стучала та одна смертельная секунда в каждое сердце. Это было как биение сердца, на протяжении двух ударов пульса, биение в каждой груди, давящее, быстрое, раскрывающее врата к смерти, освещенное ударом молнии, и уже прошедшее. Прошедшее, как стертое, нереальное теперь и, все же, случившееся. Я смотрел, как Керн, наполовину согнувшись вперед, на удалении менее трех шагов от Ра-тенау, заставлял того войти в круг чар его глаз. Я видел в его темных глазах металлически зеленый отблеск, я видел бледность его лба, неподвижность его силы, я видел, как пространство быстро рассеивается, так что не осталось больше ничего кроме этого бедного круга и двух людей в этом кругу.

Министр медленно отвернулся, только бегло взглянул, смущенно, в сторону той колонны, запнулся, с трудом подобрал слово и беспокойно вытер лоб. Все же, он теперь впредь обращался только к Керну. Почти заклиная, направлял он свои слова человеку у той колонны и медленно начинал уставать, когда тот не менял своей позы. Конец его речи я уже не понимал.

Когда мы толпились у выхода, Керн оказался очень близко от министра. Рате-нау, окруженный болтливыми господами, рассматривал его вопросительным взглядом. Все же, Керн медленно прошел мимо него, и на его лице, казалось, не было глаз.

В октябре 1917 года командир подводной лодки U-27 капитан-лейтенант Патциг заметил в Ла-Манше английский пароход «Landowry Castle». Корабль нес обозначения госпитального судна. Но капитан-лейтенант Патциг полагал, что увидел на нем орудийные надстройки и, помня о случае с кораблем-ловушкой «Ба-ралонг», он приказал потопить пароход. Это было сделано. Из одного из своих последующих выходов в море капитан-лейтенант Патциг не вернулся.

Ни против какого-либо другого условия в договорах о перемирии и о мире не протестовал немецкий народ так настойчиво, как против выдачи так называемых военных преступников. Все еще помнят ту бурю негодования, одну из многих бурь, который отнюдь не носили второразрядный характер, который, так сказать, с шумом пронесся тогда по Германии. Антанте показалось опасным перегибать палку, она и так была в действительности уже достаточно сильно согнута, и при известном немецком менталитете союзники не должны были бояться создать этим прецедент, потому они были склонны уступить в этом вопросе. Однако никто не ожидал, что немецкий народ так единодушно и решительно встанет как раз против этого условия договора, который немцы называли позорным договором, не задумываясь, что стыд задевает того, кто признает его подписью и печатью. Но люди в Германии думали, что подлой была бы нация, если она не сделает все ради своей чести. Немецкое правительство, однако, размышляя о том, что честь нельзя съесть, снизошло к переговорам и праздновало это как свой успех, когда союзники согласились предоставить наказание немецких военных преступников в руки немецкого имперского верховного суда. Но в английском списке военных преступников стояло также и имя капитан-лейтенанта Патцига.

Так как Патциг погиб, немецкое имперское правительство полагало, что обязано сделать все остальное, и вызвало в суд обоих вахтенных офицеров подводной лодки, старших лейтенантов флота Больдта и Дитмара, имен которых совсем не было в списке. Верховный имперский прокурор Эбермайер полагал, что для чести имперского верховного суда, наивысшего немецкого суда, известного всему земному шару как непоколебимый защитник самых святых правовых ценностей, нужно было с помощью особой демонстрации показать также и внешнему миру, как он был склонен покарать обоих офицеров по поручению Антанты и имперского правительства, и потому он приказал надеть на них кандалы. Английские офицеры, которые были отправлены для наблюдения за процессом в Лейпциг, отреагировали на эту великосветскую любезность каменными лицами. Но имперский верховный суд за это преступление приговорил обоих морских офицеров, которые перед лицом противника беспрекословно выполняли приказ своего командира, к четырем годам тюрьмы. Так как имперский верховный суд — это объективный суд. И Брут — это достойный уважения человек.

На одном патриотическом вечере Керн, Хайнц и я слушали пожилого господина, который с жаром читал стихотворение, посвященное этому приговору, в котором много говорилось о грязном пятне на чистом блестящем щите немецкой чести. В секундной паузе между окончанием декламации и началом шумной бури аплодисментов Хайнц не смог сдержаться, чтобы не выкрикнуть: — Официант, пива! Так как таким образом праздник был в некоторой степени нарушен, мы направились в зал ожидания к моему киоску и обсуждали, как можно было бы вытащить из тюрьмы Больдта и Дитмара.

Так как следовало предполагать, что в этот самый момент в целой империи группы путчистов всех городов размышляли о тех же самых планах, спешка представлялась необходимой. Я с усердием защищал точку зрения, что нужно действовать незамедлительно, так как оба еще сидели в тюрьме имперского верховного суда, еще не были вывезены в разные тюрьмы для отбывания наказания, и потому их можно было спасти обоих сразу. Многозначительное молчание последовало за моим предложением. Потом я с удивлением услышал, что несколько морских офицеров, в том числе также Керн и Фишер из Фрайберга в Саксонии, переодетые в форму охранной полиции, одним недавним вечером подъехали на машине к тюрьме имперского верховного суда на Бетховенштрас-се в Лейпциге, предъявили хорошо подделанный документ — распоряжение на перевозку заключенных, и потребовали срочно передать им обоих осужденных, потому что их нужно успеть доставить к ночному поезду и перевезти заключенных как можно быстрее и в строгой секретности, так как существует опасность, что О.К. предпримет попытку освободить обоих моряков. Но служащие саксонской тюрьмы не клюнули на эту удочку, нарочито громко звенели ключами, имитировали служебную спешку, и тайком подняли по тревоге караул охранной полиции. Те, сознающие свой долг и не склонные противостоять всяким темным личностям иначе, как открыто, сначала включили все прожектора, так что вся площадь была залита светом. Потому Керн и Фишер почуяли неладное, быстро сели в свою машину и умчались прочь. Позже они узнали, что их план был предан, и Керн задумчиво высказал пророчество, что после волны антисемитизма, которая взволновала наше любимое отечество до самого дна, с уверенностью последует другая волна, волна антисаксонства.

Так как первая акция потерпела неудачу, операцию на самом деле пришлось разделить. Нужно было выждать, в какие тюрьмы перевезут Больдта и Дитмара. Однако в общих чертах план акции все-таки уже можно было обсуждать. Но Керн считал, что освобождение «военных преступников» было делом чести военно-морского флота, и потребовал от Хайнца и меня отказаться от нашего непосредственного участия в запланированной акции. Сначала мы намеревались вызвать его на дуэль за это наглое требование, но потом уступили при условии, что взамен этого другая акция будет полностью предоставлена исключительно нашей ловкости и сноровке, за что нас обозвали соглашательскими натурами.

Афера с Больдтом удалась легко. Вспомогательные служащие тюрьмы в Гамбурге были бывшими моряками, а потом служили в бригаде Эрхардта.

Дитмар попал в тюрьму в Наумбурге на Заале. После продолжительной подготовки удалось тайно передать ему в камеру сварочный аппарат. Несколько морских офицеров требовали, чтобы его освобождение произошло ко дню рождения Верховного главнокомандующего императорского военно-морского флота, 27 января 1922 года (имеется в виду день рождения императора Вильгельма II — прим. перев.). Все же, в последний момент морской офицер, который должен был управлять машиной для побега, не смог участвовать в операции, и Керн, оказавшись в затруднительном положении из-за необходимости так быстро подобрать замену, выбрал в качестве водителя некоего Вайгельта, который был членом «Оргэш» («Организации Эшериха») в Тюрингии и говорил о себе, что является офицером авиации. Операция состоялась на один день позже, чем было предусмотрено, 28 января 1922 года.