Мы забили бы до смерти за измену любого, кто призвал бы нас повиноваться приказу немецкого правительства и вернуться в Германию.
К середине ноября Дюна начала замерзать. Только латыши беспрепятственно прибывали через реку. Теперь мы слышали скудные, но печальные сообщения. У Больдераа латыши под защитой английских корабельных пушек форсировали реку и отбросили русских. У Фридрихштадта Немецкий легион подвергся атаке, с трудом удерживался в длящемся сутками бою, а затем отступал тогда шаг за шагом. Из Риги нападение латышей на Торенсберг не увенчалось успехом, но они из-за этого не отказались от следующих попыток.
Мы удерживали излучину Дюны. Мы стояли с окоченевшими членами, пока резкий восточный ветер обдувал нас холодом до самих костей. Теперь мы со своей стороны наносили удары через Дюну, нападали на латышские полевые караулы и пробились вплоть до железнодорожной линии, которую мы взорвали. На следующий день поезда снова ехали там. На следующий день латыши напали на нас, и мстили, и обстреливали саперную роту из всех калибров. Мы подкрадывались как побитые собаки, закутанные, оборванные, изможденные от голода, замерзшие, измученные вшами, от одного полевого караула к другому, мы слышали глухой грохот на севере и юге, ночью мы видели красноту на небе, там, за тем хребтом холма, мы стояли на склоне берега и с горящими глазами пристально смотрели на Ригу, на город.
Поступил приказ, мы должны были вернуться. Еще прошлым вечером гамбуржцы были окружены и атакованы, и у латышей были тяжелые потери. Но утром приказ отменили, и мы маршировали к Эккау. — Что произошло? — спрашивали мы. Наши офицеры не могли нам этого сказать. Конные посыльные не могли нам это сказать. Пленные латыши, которых гамбуржцы захватили прошлым вечером, они рассказали нам об этом. Латыши прорвались очень близко к северу и к югу от Торенсберга, и окружили этот городок, слабый гарнизон которого сражался на все стороны, защищая свою жизнь. Латыши далеко отбросили немецкий рубеж у Больдераа, и значительно продвинулись вглубь нашей обороны у Фридрихштадта. Эстонцы отправили подкрепления на помощь латышам. Большевики гарантировали им кратковременное перемирие. Литовцы объявили войну Западно-русскому правительству, то есть, нам, и неожиданно атаковали слабую охрану железной дороги, единственную артерию для нашего отхода, и английские деньги обильно сыпались на латышей, эстонцев и литовцев.
Тогда прибыл Россбах. В пограничной охране на Висле его достиг наш призыв. Он отказался повиноваться правительству и со своим добровольческим корпусом двинулся в Прибалтику. Один егерский батальон Рейхсвера должен был, по приказу Носке, воспрепятствовать ему. Но вместо этого егеря сами присоединились к Россбаху. Солдаты Россбаха маршировали по Восточной Пруссии, они подошли к границе. Они захватили врасплох пограничную заставу и вторглись в Литву. Литовские части блокировали им дорогу; они сметали их в скоротечных боях. Они добрались до железной дороги и починили ее. Они доехали до Митау и услышали о поражении под Торенсбергом. Они высадились из поезда и форсированным маршем поспешили вперед. Они собирали откатывающиеся подразделения и прямо перед городом, после безумного марша, натолкнулись на латышей. И они из походной колонны развернулись к атаке, и в первый раз в Прибалтике трубили рога и отдавали пехоте сигнал к наступлению.
Россбах атаковал. Россбах ворвался на позицию опьяненных победой латышей, и неистовство влетел в город, и бросал огонь в дома, и бил по сконцентрированным колоннам, и разрывал их, и прорвался к отчаянно сражающимся в окружении и вывел их. Но Торенсберг был и остался потерянным.
Немецкое правительство заботливо послало одного генерала, который должен был теперь вернуть балтийцев к материнской груди родины. Под его салон-вагон полетели ручные гранаты.
Латыши сразу начали преследовать нас. Едва мы покинули лес, как уже за нами задвигались ветви деревьев, с которых сыпался снег, и у нас затрещало вокруг ног. Мы бросались направо и налево, мы задерживались на каждом углу, в каждом перелеске, у каждого ручья. У Эккау мы заползли в почерневшие от огня развалины и навели все наши стволы на напирающих латышей. И шел снег, снег, снег.
Мы нанесли последний удар. Да, мы поднялись еще раз и неслись во всей ширине вперед. Мы еще раз вытащили с собой последнего человека из укрытия и ворвались в лес. Мы бежали по снежным полям и вломились в лес. Мы палили по удивленным толпам, и буйствовали, и стреляли, и охотились. Мы гнали латышей как зайцев через поле, и поджигали каждый дом, и взрывали каждый мост, и ломали каждый телеграфный столб. Мы сбрасывали трупы в колодцы, а потом кидали туда гранаты. Мы убивали все, что попадало нам в руки, мы поджигали все, что могло гореть. Мы свирепели, у нас в сердце больше не было никаких человеческих чувств. Там где мы были, там стонала земля от уничтожения. Где мы атаковали, там на месте домов оставались руины, мусор, пепел и тлеющие балки, похожие на гнойные язвы в чистом поле. Огромный столб дыма обозначал нашу дорогу. Мы разожгли костер, и в нем горело что-то большее, чем мертвый материал, там горели наши надежды, наши стремления, там пылали буржуазные скрижали, законы и ценности цивилизованного мира, там горело все, что мы все еще как пыльный хлам таскали с собой из лексики и из веры в вещи и идеи времени, которое отпустило нас.
Мы отошли назад, хвастливые, опьяненные, нагруженные добычей. Латыши нигде не выдержали. Но следующим утром они снова были здесь. Русские на севере оказались слабы и отступили. На юге Немецкий легион, который должен был покрывать огромную область, оставил бреши, в которые пробрались латыши. Огромные клещи угрожали Митау. Пришел приказ, мы были вынуждены вернуться.
Телег больше не хватало. Лошади умирали. У нас был выбор, либо продолжать тащить на себе наш багаж, либо мины для минометов. Мы бросили все наше снаряжение на кучу, ранцы и канцелярский хлам, снаряжение и добычу. Мы подожгли кучу, сложили мины на телеги и двинулись в путь.
У реки Aa остатки рот распределялись. Я получил под свое командование полевой караул в крестьянской усадьбе в изгибе замерзшей речки. Нас было десять человек, три крестьянские телеги, два пулемета, один миномет. Перед нами лес, около нас свободное поле, к северо-западу лежала Митау как широкое, расплывчатое, поблекшее чернильное пятно на белой промокашке.
Ночью полевой караул справа от нас был атакован. Мы ударили нападавшим во фланг, и они были вынужден отступить. Ранним утром латыши были в лесу перед нами. Мы спали тесно вокруг скудного маленького костра, который покрывал наши грязные лица сажей и дымом, и заставлял слезиться покрасневшие глаза. Нас разбудил звук дроби по тонким стенам дома.
Мы залегли за снежными холмами и стреляли. Мы жевали замерзший хлеб и стреляли. Нас обстреливали с трех сторон, из всех калибров вплоть до русских 180-миллиметровых великанов. У нас не было больше связи с другими полевыми караулами. Мы видели, как в Митау разрывались залпы, как легкое покрывало образовывалось над городом, как это покрывало уплотнялось до тяжелого дыма, как в дыму возникало красное ядро, много красных ядр, как эти ядра объединялись в сплошное красное море. И мы лежали целый день и стреляли.
Первым, который упал, был Гольке. Он лежал за своим пулеметом и получил в голову пулю, которая оторвала у него всю черепную крышку. Затем погиб один гамбуржец; снаряд 75-миллиметровки вспорол ему живот. Когда опустился вечер, третий, минометчик, был тяжело ранен в ногу и истекал кровью с продолжительным стоном, так как никто не мог ему помочь. У нас уже давно больше не было перевязочных пакетов, и каждый человек был нужен за оружием.
И Митау горела. И латыши выпускали по нам выстрел за выстрелом. Но они больше не стреляли по Митау. Там мы знали, что Митау была взята латышами. Мы лежали одиноко в поле и стреляли.
Не темнело, так как факел Митау теперь красил разорванный снег розовым светом. Миномет стрелял непрерывно. Еще примерно двенадцать мин были выпущены для защиты берегового склона реки Aa, там, где стояли запряженные телеги. Тогда лейтенант Кай примчался, сидя на коне. Он влетел во двор, в то время как крыша дома загорелась, и стена трескалась. Он кричал нам:
