Я шел рядом с лейтенантом Вутом, который сидел на своей кляче и негромко беседовал со мной. Перед нами катилась телега минометного взвода, за ней унтер-офицер Шмитц брел, спя на ходу, возле привязанного к телеге веревкой миномета.
И тогда вдруг начался сущий ад. Первое, что я увидел, это как лейтенант Вут свалился с лошади и упал в кювет. Кляча задергалась в конвульсиях, а потом упала. Я прыгнул в кювет к Вуту и спросил, не ранен ли он. Но он сидел прямо у склона и добросовестно менял пилотку на бархатный берет, объясняя, что он предполагает, что теперь, похоже, будет бой. Второе, что я видел, было, что унтер-офицер Шмитц выхватил из ножен штык и разрезал единственным сильным ударом канат, которым миномет был привязан к телеге. Затем он сбросил ящик с минами с телеги, и я подбежал к нему и раскрыл его и вытянул мину, которую он снял с предохранителя и сразу запустил в воздух, куда-то. Третье, что я видел, было, что колонна в полной панике разбегалась в разные стороны. Лейтенант Вут бежал, размахивая плетью и ругаясь, вдоль дороги, но вперед и кричал: — Ложись! Огонь! Когда первая мина разорвалась, на мгновение наступила полная тишина, и у меня было чувство, как будто бы каждый думал, — что?
это же наш миномет стреляет, тогда это не так уж плохо. Однако теперь Шмитц выпускал мину за миной, и тогда заработал пулемет Хоффманна, и потом гамбуржцы лежали в котловане, за телегой и мертвыми лошадьми и стреляли, и в шуме нашего огня паника немедленно задохнулась. Мой пулемет лежал хорошо сложенный на телеге, но я смог схватить только ящик ручных гранат, который лежал на самом верху, и обвешал все свои ремни гранатами. А потом я осмотрелся, где я, пожалуй, мог бы использовать эти штуки.
Чаще всего сверкало с крутого склона перед домами. Мы лежали зажатыми между двумя стреляющими полукругами, и нас обстреливали со всех сторон, кроме как спереди, то есть оттуда, где дорога шла дальше. Отход был совершенно невозможным, так как мост должен был находиться под неистовым обстрелом, судя по крикам, которые доносились оттуда. Шмитц из своего миномета — за это время заработали и два других миномета — систематически обстреливал дома и склоны. Я молча протянул несколько гранат унтер-офицеру Эбельту, который сидел на корточках с несколькими гамбуржцами за телегой и стрелял, и он сразу последовал за мной со своим отделением, когда я побежал вперед по дороге. Скоро мы встретили Вута и Кая, они оба возились с ручным пулеметом гамбуржцев. Вут с удивлением взглянул на нас, когда мы пробегали мимо него и кричали: — Теперь мы тут устроим нашу собственную войну! Медленно наступал день.
Мы пробежали некоторое расстояние вдоль по улице, потом залезли по отвесному склону и сразу увидели стрелковую цепь латышей, у левого крыла которых мы стояли. Никто из них не предполагал, что мы тут появимся. И теперь мы принялись забрасывать их гранатами.
Я мало что мог видеть, и слышать тоже мог немного, я только знал, что мое тело сгибалось назад и снова бросалось вперед, и что тогда разрывной заряд несся из моего кулака, и мощь броска заставляла меня делать еще несколько шагов вперед, ровно столько, сколько было нужно, чтобы сделать следующий бросок. Это происходило совершенно автоматически, точно согласно инструкциям, я в этом часто тренировался. Я ощущал энергию моего тела со странным восхищением, и когда что-то довольно болезненно ударило меня в большую берцовую кость, у меня, все же, не было никакого сомнения, что я могу быть ранен или убит. Когда один из домов загорелся и осветил брезжащий день ярким светом, последние латыши исчезли в роще.
Едва рассыпавшиеся в цепь роты снова отошли назад, как нас опять сильно обстреляли. Огонь вели из перелеска за высотой.
Я как раз стоял с Эбельтом за полевой кухней и разрезал простреленную и кровоточащую гетру на правой ноге, чтобы посмотреть на рану, когда произошел этот второй огневой налет. Эбельт вдруг сказал: — Я поймал одну! посмотрел на меня растерянно, повернулся, выронил винтовку, медленно упал на колени, оперся еще раз на руки и печально посмотрел на землю. Затем он лег.
Гамбуржцы подошли, огонь сразу умолк, и в лесу были найдены только три мертвых латыша. Когда я вернулся, батальонный врач стоял на коленях у Эбельта и констатировал прямое попадание в сердце. Я сказал, что это невозможно, и рассказал, что я видел. Все же, врач пожал плечами и заметил, что я фантазирую, исследовал и мою рану в большой берцовой кости. Это был только осколок гранаты, вероятно, я получил его от разрыва моей собственной гранаты.
У гамбуржцев было четверо погибших, их похоронили на воинских кладбищах
1917 года. Новый ряд могил начался с Эбельта. В последующие недели нам еще трижды приходилось начинать новый ряд могил.
Мы очищали излучину Дюны. Мы должны были брать один крестьянский двор за другим и обыскивать весь широкий участок земли куст за кустом. И когда мы продвинулись до реки, то были вынуждены снова вернуться и опять атаковать взятые штурмом несколько дней назад дома батраков. Так как батальон должен был удерживать двенадцатикилометровый участок фронта, и латыши могли пройти повсюду. Мы лежали в расстрелянных домах и разрушенных амбарах, мы изо дня в день шли на патрулирование, мы ночь за ночью стояли в карауле. Мы утратили и без того жалкое фланговое прикрытие справа и слева. У нас не было связи с тылом, мы не получали здесь ни продовольствия, ни денежного довольствия, ни боеприпасов, и наши конные посыльные приходилось сопровождать сильными патрулями до Бальдона. За четыре недели нас атаковали семнадцать раз.
Мы стояли на Дюне и видели там на противоположном берегу дым эшелонов, которые катились беспрерывно, от Фридрихштадта в Ригу и, они полностью были заполнены войсками. Мы видели, как глубокий тыл противника заполняется войсками, мы видели расквартирование латышей и позиции их батарей и могли считать их, и знали, что их там в пять раз больше, чем нас. Мы перебирались с нашими минометами туда-сюда и выпускали то тут, то там несколько мин, и посылали сигнальные ракеты в воздух в большом количестве, и палили из винтовок и пулеметов, и изображали этим большую силу. Но в ответ на каждый наш выстрел латыши посылали двадцать, и они тоже отправляли свои рейды, они равнялись целой роте, они использовали их по ночам, и нам приходилось по утрам снова отбрасывать их назад.
Мы были вооружены до зубов и вооружены в сердце, на трех солдат приходился один пулемет, а на двадцать человек — один миномет. Но, все же, поэтому весь батальон насчитывал только сто шестьдесят бойцов. И повара, и писари, и возницы, и санитары, и штабные господа, они все лежали вместе на передовой, и несли караульную службу, и ходили в рейды. Но поэтому в личном составе оставалось, все же, только сто шестьдесят человек. Мы были обвешаны оружием: и карабин, и пистолет, и гранаты, и ракетница. Но зато только у немногих из нас была шинель, и если у кого она и была, то раньше она наверняка принадлежала какому-то латышу. Мы атаковали врага везде, где сталкивались с ним, и вне зависимости от того, в какой численности он переходил Дюну. Но на том участке земли, который мы защищали, вскоре для нас не осталось ни одной курицы, не говоря уже о другом мясе, и из тыла к нам не поступало ничего.
Первые дни ноября принесли с собой резкий холод и снежные метели. Мы обматывали тела старыми лохмотьями и закутывали ноги и шеи в разорванные шали, и так много вшей мы еще никогда не видели. Мы тяжело ступали по засыпанным снегом низинами и ползли по белым, глубоким, тихим лесам. Мы бродили вдоль Дюны и прятались в осыпающихся земляных норах. Нам нечего было варить; жалкую подмерзшую картошку можно было есть только в жареном виде. Наши раненые получали гангрену и умирали. У нас был врач, но и он тоже лежал в бою, и у нас не было ни перевязочного материала, ни медикаментов. А у них там было все.
Ночью мы лежали в круговой обороне вокруг какого-то крестьянского двора. Каждая рота занимала позицию сама по себе, и эти позиции располагались на удалении в три километра друг от друга. Если одну роту атаковали, то половина другой спешила ей на помощь, но в большинстве случаев атаке подвергались сразу две роты, а часто даже и три. У нас не было ни одной спокойной ночи. Лошади отощали, так как нам неоткуда было взять корм; сначала пали лошади полевых кухонь, бельгийские тяжеловозы, потом околели обозные лошади. Только крестьянские клячи оставались бодрыми. Латышские крестьяне голодали и мерзли, как и мы, но, все же, большинство дворов были необитаемы.
