Лейтенант Вут точил свой зуб и говорил:
— Господа, послушайте сюда: Теперь мы должны идти на фронт у Егельзее. Там дела плохи. Эстонцы напали. Как им это удалось, я не знаю. Как шпинат попадает на крышу? Вероятно, англичане стоят за этим. Во всяком случае, немецкое правительство запретило — эй, вы, там сзади, заткнитесь — запретило, чтобы немецкие войска вступали в Ригу. Поэтому мы теперь латвийские граждане. Отсюда и название «гражданская война». — Эбельт, вы там не болтайте всякую чепуху между собой; если у вас есть что-то, чтобы доложить, то докладывайте об этом в Берлине. Итак, теперь мы — латвийские граждане согласно приказу сверху. Да вас наверняка никто и не будет об этом спрашивать. При марше на Ригу мы должны произвести безупречное впечатление. Не стоит ничего надраивать. Скорее я прошу о дисциплине. Петь только самые порядочные песни. По отделениям направо, шагом марш! Вот и все.
Дисциплина гамбуржцев была безупречной. Она только была особого рода. Потому что больше не происходило ничего, кроме того, что они во время своего марша по чопорному городу пели прекрасную песню о моряке, который просыпается в борделе, причем я надеялся, что балтийские девушки в светлых платьях, которые махали нам на Бульваре Александра, не понимали грубый текст песни.
При переходе через реку Aa мы на время заняли устроенную позицию между озерами. Откатывающиеся части кричали нам, что эстонцы напирают всеми силами. Мы окопались, заняли лес и береговую линию и укрепили расстрелянный сахарный завод, насколько только это можно было сделать в темноте.
Уже следующим утром, ни свет, ни заря, эстонцы были здесь. Моросил мелкий дождь. Я лежал в моей яме и накрылся брезентом. Бестманн нес караульную службу. Яростный треск разбудил меня. Я вскочил и высунул голову из огонь. Сразу же пулеметная очередь брызнул в песок. Мы плашмя легли в нашу яму, и Бестманн спокойно начинал зарываться глубже. Четыре зло затрещавших разрыва в тридцати метрах перед нами на влажном склоне лугов к Aa засыпали нас хлопающими кусками земли и жужжащими осколками, не заявив о себе предварительно воем во время полета. — Что же это такое? — спросил я. — 75-миллиметровки, — лаконично сказал Бестманн. Я осторожно поднял глаза из укрытия. Тут же меня отбросило назад. Позади нас разорвалось четыре раза. Выстрел и взрыв слышны были почти одновременно. — Следующий залп попадет по нам! — сказал Бестманн и плотно вжался в укрытие. Хорошенькое начало, подумал я, и внезапно испытал неистовый страх. Следующий залп… думал я и с дрожью прижимался к земле. Там… — Перелет, — заметил Гольке, но что-то засвистело и стремительно пронеслось прямо перед моей головой и зло ударилось в землю, и показалось, как будто таинственная гигантская рука бросила мне на поясницу большой мешок сжатого воздуха. Я здесь в первый раз попал под артобстрел. Итак, так что же это было? Там, опять… Боже мой! — Они должны стоять там, за углом леса, — сказал Бестманн и осторожно высматривал вперед. — Это только одна батарея.
Это слово немного меня успокоило, но у меня было неясное ощущение, что я теперь должен как-нибудь продемонстрировать особенное мужество перед старым фронтовиком моего расчета. Я поднял голову и сказал: — Плевал я на них.
— Убери башку, дружище, — зарычал Бестманн, — ты что, совсем свихнулся? Ты думаешь, нам хочется, чтобы они тут только по нам палили?
И это оказалось его последним словом. Да, так как внезапно земля раскрылась, она разорвалась перед нами с жестоким толчком, который отбросил меня в сторону, остроконечное пламя разрыва с оглушающим треском взвилось вверх, железо, грохот, вой и лопанье всех артерий, удар молота из разодранного неба, вонючий чад, камень, сталь и жар. Моя голова ударилась о землю, и все стало черным и красным.
Кто-то тряс меня. Все же, все мои кости казались вылетевшими из суставов. Я поднял оглохшую голову от сжатого плеча и ощупал себя. Земля передо мной была покрыта странным, зеленоватым мерцанием, пулемет лежал перевернутый и засыпанный грязью, вся земля была разорвана. Там один двигался, а другой лежал на спине. Я пополз туда. Гольке суетился у лежащего, наполовину разогнувшись. Там лежал Бестманн. Из его груди текло что-то красное, он слабо поднял руку. Грязное лицо было зеленовато-бледным, и над синими, тонкими губами скопилась пузырчатая, красная пена. Рука снова упала, и я устало опустил голову на землю и немедленно застыдился, но Гольке снова попытался молча установить пулемет, и мне нужно было ему в этом помочь.
Но теперь сзади началась цепь глухих взрывов. Над нами шипело и бурлило, заставляло воздух яростно греметь и затем било впереди у угла леса. Шесть разрывов поднялись с глухим грохотом, смешали свой дым в огромное темное облако, которое медленно и тяжело опускалось к земле. Гольке звал санитара. Справа и слева наши пулеметы начали грохотать, и теперь наша артиллерия посылала выстрел за выстрелом в лежащий напротив лес.
Итак, Бестманн был мертв? Я робко взглянул на него. Дождь постепенно проник мне до кожи, одежда висела на моем теле как мокрые тряпки. Но и моя собственная кожа казалась мне отвратительно морщинистой и мягкой, и, наверняка только влажность заставляла меня внезапно застучать зубами. Гольке накрыл труп брезентом, и я лег за пулемет. Я быстро нагибал голову, когда там снова загремели выстрелы, но теперь эстонцы уже пытались нащупать нашу батарею, и снаряды выли поверх нас.
Мы пролежали так целый день. Время от времени нас обстреливали из пушек, и иногда отвратительная пулеметная очередь брызгала у нас мимо ушей. Эстонцев мы едва ли могли видеть; только однажды я увидел в оптический прицел на противоположной опушке леса за тонкими полосами земли их каски в форме тарелки. К вечеру огонь с обеих сторон усилился. Сахарный завод загорелся и освещал предполье. Мы прилежно работали над обустройством наших пулеметных гнезд.
Прибыли подносчики пищи, они прокрадывались от одного гнезда к другому и рассказывали, что эстонцы атаковали водопроводные станции Риги и перекрыли воду для города.
Снова начался дождь. Унтер-офицер Шмитц перебрался ко мне; он был горнорабочим из Рурской области, мы курили и беседовали. Через некоторое время прибыл и лейтенант Кай. Он сказал, что пока в роте семь погибших. В Риге опасаются беспорядков. Теперь мы находились на самом незащищенном участке фронта, между двумя озерами, у моста, который открыл бы эстонцам самый легкий и прямой доступ в город. За нами не было никаких резервов, только артиллерия. Мы сидели на корточках в нашей дыре, залитые грязью и промокшие, и пристально смотрели вперед.
Лейтенант Кай говорил: — Теперь мы лежим здесь, в тонкой линии, загнанные в этот проклятый угол мира. Теперь это последний кусочек немецкого фронта, который был когда-то настолько длинен, что он огораживал всю Среднюю Европу и еще чуть больше, который начинался когда-то у Ла-Манша во Фландрии и тянулся до Швейцарии, и от Швейцарии шел через Альпы, в Верхнюю Италию, и оттуда через Карст до Греции, а оттуда к Черному морю вплоть до Крыма, до Кавказа и сквозь всю Россию до Ревеля. И это не считая разбросанные фронты во всех частях света, и мы — это их остаток. Он замолчал, и мы молчали. Лейтенант Кай говорил: — Там позади теперь лежит Рига. Это, все-таки, немецкий город, основанный немцами и построенный и населенный ими. Жаль, что вы не видели дом с черными головами и церковь Святого Петра. Мост через Дюну называется Любекским мостом и построен саперами Восьмой армии. Но этот немецкий город, все-таки, никогда не принадлежал Германской империи. Теперь он принадлежит к Германской империи? Нет, теперь он — столица Латвии, и мы, если угодно, латвийские граждане. То есть, собственно, мы — немецкие солдаты, солдаты Германской республики. То есть, собственно, ее еще вообще нет, Германской республики; они там в Веймаре еще не готовы, и мирный договор тоже не готов. То есть, собственно, он, пожалуй, уже готов. В основных чертах он был готов, наверное, еще в 1914 году. При этом только у нас не было права голоса. И Германская республика тоже будет выглядеть таким же образом, что каждый заметит, в какой малой степени у нас при этом будет право голоса. Во всяком случае, мы лежим здесь, последний кусочек немецкого фронта, и у мира было бы удовольствие видеть его, если бы видеть его было бы удовольствием. Мы немецкие солдаты, которые номинально немецкими солдатами не являемся, и защищаем немецкий город, который номинально не является немецким городом. И там латыши, и эстонцы, и англичане, и большевики — замечу, между прочим, из всей этой банды большевики для меня даже самые симпатичные — и дальше на юге, там поляки и чехи, и еще дальше — ах, ну вы, конечно, и сами знаете. В Веймаре они как раз совещаются по поводу налога на спички, или о том, хотят ли они в будущем поднимать чёрно-красно-золотой флаг или старые славные цвета, как я позволил бы себе сказать, я этого точно не знаю, да мне это и абсолютно все равно. Ну, и мы удерживаем позицию. Но, пожалуй, мы не сможем долго удерживать ее. Найдется ли у вас сигарета для меня, фенрих? Спасибо.
