Я не знаю, хотели ли мы этого, но мы делали это. И вопрос «почему» блекнул в тени постоянных боев.
Небо все еще тлело над Тетельминде. Переплетение ветвей темно выделялось на небе. Неужели большевики действительно ни о чем не догадывались? Уже все последние дни царило беспокойство на немецком фронте. Части как раз собирались, на свой страх и риск, решиться на штурм Риги, когда немецкое правительство хитро сообщило главнокомандующему в ответ на его стремления, что оно не могло бы воспрепятствовать тому, чтобы Балтийское ополчение захватило Ригу, а немецкие войска могли бы тогда обеспечивать безопасность собственных линий.
Вечером, когда был отдан приказ на продвижение, солдаты ощутили это как толчок. И пока группы разбегались, чтобы собираться и вооружаться, покинутые дома уже повсюду горели высоким пламенем. Офицеры с проклятиями бегали туда-сюда, но на все новых и новых крышах трещали красные языки, освещали неподвижную опушку леса, широко окрашивали темное небо призрачным светом. Горела вся Тетельминде, грандиозный факел, зажженный древним инстинктом одержимых, в которых внезапно снова запульсировало первое желание человека, уничтожение, и взывало к своим правам. Циферблат наручных часов светится. Точно половина второго. Я смотрю в сторону лейтенанта Вута, который стоит недалеко за деревом и пристально смотрит в бинокль вперед. Теперь он делает движение. Он наполовину наклоняется вперед и вставляет сигнальную ракету в ствол пистолета. Он сдвигает ствол, раздается треск.
Там в усадьбе кукарекает петух. Как будто весь фронт затаил дыхание. Шум идет по лесу. Бесчисленные левые ноги прижимаются к телу. На востоке начинает рассветать. Вдруг лейтенант Вут поднимает руку и выпускает сигнальную ракету высоко в воздух.
Фронт рычит. Я круто поворачиваю и нажимаю на гашетку. Я уже больше не слышу грохотания пулемета. Появляется бронепоезд и тянется вперед своими блестящими руками. Все стволы плюются огнем, и тут лежит солдат с солдатом, пушка возле пушки, пулемет рядом с пулеметом. Все тонет в безумном бушевании. Пар толстыми клубами поднимается над кустами и цепляется растрепанными лоскутками за переплетенные ветви. Там стена пыли поглощает усадьбу. Я, дрожа, нажимаю на гашетку. Лента расстреляна полностью. Я механически поднимаю рычаг вверх и сдвигаю рукоятку затвора вперед. Мой взгляд пляшет над прицелом в сторону неизвестной цели. Там неподвижные, черные деревья стоят в поле и снова падают, и снова встают в другом месте.
Я вижу Хоффманна, он навис над своим пулеметом. Он жмет рукой на гашетку, и его страсть рычит, далеко высунувшись из самого сердца вперед, с впивающимися глазами. Теперь вся опушка леса — это крепко натянутый шпагат из опьяненных тел. Мы стреляем, что бы там не вылетало из стволов. Поле перед нами становится гладко выбритым, как будто конвульсирует вся эта смута, вся долго сдерживавшаяся ярость из кончиков пальцев и превращается в металл и огонь. Выпустите все это, выпустите из себя огонь, железо, пар и крик. Это как освобождение проносится по лесу, гром невыразимых желаний разбивает поле перед нами на куски.
В бледной серости утра, под двигающимися, молочными облаками тумана, выныривают широкие коричневые земляные пятна. Туда я навожу брызжущий ствол.
Саперы укладывают доски над водой; пыхтя, продвигается бронепоезд. Опушка леса оживает, из всех кустов кишит вперед. Недовольно журчит Эккау, бросая кольца, когда гамбуржцы прыгают в мелкую воду, переходят ее вброд с поднятыми высоко винтовками, проворно взбираются на противоположный берег.
Едва мы перешли через узкую реку, как от тех земляных сооружений навстречу нам раздраженно шипит огонь вокруг ног. Мы, с грохотом огневого вала в ушах, возбужденно вдыхая влажный пар пороховых газов, продвигаемся вперед. Сначала медленно, потом все быстрее, шатаемся, прыгаем через наполненные паром воронки, спотыкаемся на бороздах пашни, и ускорение шага неумолимо заставляет нас стрелять все чаще, поднимает вместе со стволом неукротимое ожесточение, заставляет сопротивление казаться нам дерзкой насмешкой, сломить которое в дерзкой погоне и является единственной целью этого мгновения.
Гамбуржцы уже здесь. Я вижу, как у траншеи летают шары ручных гранат, как фигуры отделяются от земли и спешат назад. Я срываю карабин и на бегу расстреливаю целую обойму. Вздрагивающие ленты колючей проволоки дергают за мои ноги. То, что в этот момент стрелок номер 3 падает с выстрелом в голову, и неуклюжий пулемет валится на него сверху, я с вырывающейся наружу яростью воспринимаю как причиненный лично мне акт мести. — Брось его, — кричу я стрелку номер два, который сразу опускает сошник пулеметного лафета, так что пулемет с грохотом падает вниз. Мы прыгаем в траншею. Поперек ее на дне лежит бесформенное коричневое тело, я наступаю на вытянутую руку, я вламываюсь в обшитую деревом пещеру, стон раздается мне навстречу, землистые, глухие лица с запутанными волосами лежат, как бы вросшие, в скользкой глине, среди мертвых, наполовину выпрямившись, сидит один, который тянет в мою сторону кровоточащую руку. Я должен идти дальше; за бруствером глухо трещат взрывы гранат. Я бегу как в опьянении. Траншея раскрывается. Три, четыре гамбуржца проскальзывают из дымящих укрытий. Мы пролезаем между установленных поперек рогаток, вылезаем из сап, добегаем до скудного подлеска, разросшегося между березами. Пулемет стрекочет из близкого куста. Гамбуржцы проламываются сквозь ветви. Поляна раскрывается, и внезапно, нереально, перед нами стоит десять или двенадцать землисто-коричневых, оборванных фигур, они со звоном бросают прочь свои винтовки, поднимают руки вверх и медленно подходят к нам.
Но гамбуржцы, с направленными вперед винтовками, бросаются вперед, они вслепую палят в эту группу, почти не останавливаясь. Группа стоит, из нее отделяются несколько фигур, опускаются на колени, падают, один рушится с громким, протяжным криком. Муравски, стрелок номер два, выскакивает вперед, его приклад мчится крутой дугой, тут и я вскидываю карабин и тоже стреляю. Я прохожу сквозь последние стоящие группы, трещу по подлеску, навстречу треску пулемета.
Посреди леса, прижавшись к узкой поляне, притаился домик батраков. Вот оттуда по нам и стреляют. Мы спешим по лесу, наполненные никаким другим стремлением, кроме как желанием удовлетворить влечения нашей крови в молниеносном нападении на занятый дом. Рядом со мной пыхтит Хоффманн с его пулеметом. Колесо миномета скрипит на лесной дороге. Муравски бежит назад, чтобы забрать наш пулемет. Мы криком «Хуммель» собираем всех гамбуржцев, которые оказались поблизости. У опушки леса мы бросаемся на землю. Одно отделение приступает к штурму с фланга. Пулеметный огонь из усадьбы яростно рубит их первый скачок. Все же, все же они готовятся к второму скачку, между тем грохочет лента пулемета Хоффманна, первая мина уже с яркой вспышкой покидает короткий минометный ствол. Прежде чем высокие балки и стропила снова падают на землю, три, четыре взрыва взметаются перед домом, черные шары, которые отправляют безумный треск по шумному лесу. Тут я уже вижу, как темные точки гамбуржцев проворно двигаются вокруг домика. Мы бросаем пулемет на произвол судьбы и бежим.
Наступил светлый день. Мы уже у первых заборов, как один прибегает со двора. — У нас пленные! — кричит он, и он кричит: — Там в кустах должен лежать Кляйншрот!
Кляйншрот два дня назад не возвратился из патруля. Я бегу к кустам, там Хоффманн трещит сквозь кусты, и там лежит Кляйншрот.
Кляйншрот ли это? Этот кроваво-красный комок там? Как, это был человек? На коричневой земле смесь комьев земли, крови, костей, кишок, лоскутов одежды. Только голова, отрезанная, так что глотка глядит к небесам; тонкая нить крови, изо рта к подбородку, засохшая; глаза открыты, так что глядит только белок, так лежит голова. И земля около бедного тела вытоптана, раздавлена, перекопана — и что-то белое и крупчато маленькое, почти развеянная кучка между кровью и слизью — что это? Соль!
— Пленные, говоришь? — спрашиваю я мужчину, — пленные? Хоффманн уже исчезает. Я мчусь к дому. Там пленные, и у одного из них синяя форма немецкого гусара и красный шарф на теле. — Что, немцы? — Хоффманн подскакивает к нему. — Что, немцы? — хрипит он и подбегает к нему и бьет его кулаком в лицо. Но тот отступает назад, он шатается, собирается с силами, и выпрямляется. Теперь он снова ударит, думаю я; как будто бы что-то неназываемое овладевает им, мышцы щек напрягаются, и он становится бледным, таким бледным, каким я никогда еще не видел ни одного человека. Двое солдат цепляются за Хоффманна, который неистово рвется к мужчине и шипит: — Что, немцы? — Да, — вдруг соглашается пленник и цедит слова сквозь зубы. — Я немец, — говорит он, и неизмеримая ненависть заключена в этом его слове, — нас там очень много, немцев, — запыхавшись, произносит он, и вдруг он орет: — Мы никогда не успокоимся, пока эта проклятая Германия не будет искоренена…
