Слово «продвижение» для нас, прибывших в Прибалтику, обладало таинственным, приятно опасным смыслом. От наступления мы ожидали последнего, освобождающего подъема сил, мы с нетерпением ожидали утвердиться в сознании того, что мы могли справиться с любой судьбой, мы надеялись, что познаем в себе настоящие ценности мира. Мы маршировали, питаемые совсем другими убеждениями, чем те, которые имели силу на родине. Мы верили в мгновения, в которых сжимается многообразие жизни, счастье решения.
«Продвижение»: для нас это означало не марш к какой-то военной цели, чтобы захватить некую точку на географической карте, линию на территории, скорее это означало смысл жесткой общности, это означало порождение нового напряжения, которое толкает воина на более высокий уровень, это означало расторжение всех связей с гибнущим, разрушенным миром, с которым у настоящего воина больше не могло быть никакой общности.
Выступление немецких батальонов в Прибалтике было подобно выступлению нового племени. Каждая рота несла с собой свою собственную эмблему и вела свой собственный бой. Полевой эмблемой роты Гамбург был флаг этого немецкого ганзейского города. Но над флагом еще развевался черный вымпел, и когда я спросил одного из гамбуржцев о том, являлось ли это знаком скорби — и я сам был смущен этим вопросом — то тот тут же просвистел первые такты пиратской песни. Нет, это не было никакой скорбью, черный вымпел развевался уже у Клауса Штёртебекера на мачте «Пестрой коровы», и когда-то он дул над военными когами витальеров. Таким образом, у флага гамбуржцев в Прибалтике был свой особенный смысл, и он порхал над каждой крестьянской телегой роты, а также на полевой кухне, во время некоторых боев — это было возможно в Прибалтике, там ведь было возможно все — его выносили на передний край, и он светился кроваво-красным светом с его тонкими белыми башнями и тусклой полоской дыма над ними. Потому вполне могло случаться так — и определенно это было добрым намерением гамбуржцев — что большевики не решатся стрелять, сомневаясь, не выдвинулись ли там красные войска, а также могло случаться, что балтийцы стреляли в гамбуржцев — ведь балтийцы не могли увидеть красный цвет, без того, чтобы не начать сразу стрелять — тогда гамбуржцам нужно было только закричать «Хуммель, хуммель!» (буквально: «Шмель, шмель!», популярное в Гамбурге шуточное обращение, связанное с легендой о городском водоносе по прозвищу Хуммель («шмель») — прим. перев.), и стрельба прекращалась; так как гамбуржцы уже были известны по всей Курляндии и их боевой призыв тоже.
Они были настолько известны, что евреи и лавочники осторожно закрывали свои магазины, когда гамбуржцы для короткой передышки вступали в Митау, с пением их традиционных песен, пиратской песни или еще каких-то непристойностей. Солдаты других воинских частей тогда выходили на улицу и смотрели на гамбуржцев, в основном качая головой, так как те вовсе не маршировали, как подобает, совсем нет, они приближались, справа и слева по улице в длинном ряду, и несли винтовки, как это было им удобно, и шагали, загорелые и с расстегнутыми мундирами и с палками в руках. У них отросли длинные волосы и бороды, и они отдавали честь только тем офицерам, которых знали и признавали. Это была большая честь для офицера, если ему отдавали честь гамбуржцы. Потому что это сумасбродное подразделение не подчинялось никакому из военных законов, их не сформировало какое-либо принуждение, и потому они не признавали никаких принуждений. Значение имела только воля командира, и он сам вырос из той движущейся силы, которая заставила сблизиться всех тех, кто собрались вокруг их полевой эмблемы. Очень опасно было кому-то наступить на ногу хоть одному из них: на этого неосторожного тут же набрасывалась вся ватага. Трофеи принадлежали всем, как и риск был один на всех. И там, где гамбуржцы встречались с большевиками — а они встречались достаточно часто, потому что там, где приказ заставил фронты оцепенеть на месте, там гамбуржцы сами вели свою собственную войну — там они испытывали друг к другу одинаковое, смертельно-дружественное уважение. Иногда бывало, что один из них нарушал железные законы клана, тогда рота собиралась для короткого военнополевого суда, и после того, как мятежник был похоронен, гамбуржцы продолжали свой путь, с пением пиратской песни и с яростным презрением к любому бюрократическому хламу.
Рота Гамбург раньше была батальоном. Но уже в первых боях дерзкого продвижения от Виндау до Митау батальон понес такие потери, что лейтенант Вут, командир, был рад, что сохранил хотя бы личный состав, которого еще едва хватило бы, по крайней мере, на одну роту. Основной состав гамбуржцев состоял из нижнесаксонцев прежнего Ганзейского пехотного полка, которых лейтенант Вут собрал вокруг себя уже во время отвода войск и провел через охваченную смутой Германию к восточно-прусской границе, а потом в Прибалтику.
Лейтенант Вут, высокий, смуглый, угловатый мужчина — кабаний клык выпирал у него изо рта, и он обычно точил его в щетинистых волосах своей бородки — перед каждым боем менял свою пилотку на бархатный берет, вроде того, что носили ваганты и «вандерфогели». Потому что в яркие довоенные дни этот худой мужчина находил подходящую ему форму только в рядах той молодежи, которая не могла дышать в тепловатом воздухе застывших требований, мечтая о прорыве и о буре, которая должна была ворваться в глухие пространства. И если теперь у гамбуржцев и было что-то, что можно было бы назвать дисциплиной, то это происходило из чутья сущности этого человека и его удачи.
Потому гамбуржцы, к которым я присоединился, представляли собой особенный класс бойцов посреди кучи отрядов, сражавшихся в Прибалтике.
В Прибалтике было много рот, организованных подразделений под командованием надежных командиров, нанятых и действующих по четкому приказу. Там были кучки подстегиваемых беспорядками авантюристов, которые искали войну и с нею добычу и вольницу. Там были патриотические корпуса, которые не могли перенести крушение своей родины и которые хотели защитить границы от нахлынувшего на нее красного потопа. И там было Балтийское ополчение, сформированное из хозяев этой страны, которые решительно хотели сохранить свою семисотлетнюю традицию, свою превосходящую, мощную филигранную культуру, спасти любой ценой самый восточный бастион немецкого господства, и были немецкие батальоны, образованные из крестьян, которые хотели тут поселиться, голодные к земле, которые нюхали землю и в меру своих сил ощупывали то, что эта горькая земля могла им предложить. Воинских частей, которые хотели бы бороться за порядок, тут не было. И многочисленность лозунгов придавала им уверенность в том, что им всем достанется свой кусочек, кусочек вознаграждения и надежды и манящая цель.
Но из массы, которую рухнувший Западный фронт потоком гнал на восток, выделялись единомышленники. Мы находили друг друга как бы по тайному знаку. Мы находили друг друга далеко в стороне от мира буржуазных норм, не зная никакого вознаграждения, никакой цели. В нас сломалось что-то большее, чем ценности, которые мы все держали в руке. У нас сломалась также и та корка, которая удерживала нас в заточении. Связь была разорвана, мы были свободны. И нас также влекла за собой кровь, внезапно вскипевшая, тянула в упоение и приключения, кровь вела нас к широким далям и к опасностям, она сплачивала также и то, что осознавало себя как в высшей степени родственное. Мы были союзом воинов, пропитанным всеми страстями мира, безумными в желании, радостными в наших «нет» и «да».
Мы сами не знали, чего мы хотели, а того, что мы знали, мы не хотели. Война и приключение, волнение и разрушение, и неизвестное, мучительное, хлещущее из всех уголков наших сердец стремление! Распахнуть ворота в охватывающей весь мир стене, маршировать по пылающим полям, топать по пыли и разлетающемуся пеплу, мчаться через лесную чащу, через обдуваемую ветрами пустошь, вгрызаться, пробиваться, побеждать на Востоке, в белой, жаркой, темной, холодной стране, которая распростерлась между нами и Азией — хотели ли мы этого?
