— Да здравствует! — откликнулась народная масса.

— Может быть, вам нужен жандармский пост? — щекотал он воображение собравшихся. — Будет. Только подберите в жандармы парней порасторопней и сообщите мне. Пора положить конец дракам по воскресеньям… Выпасы?.. Мы возьмем выгодный заем, купим у графа лес на Концегорье, выкорчуем, за корчевку хорошо заплатим, а из заработка покроем долг. Чего проще… Правда, придется проголосовать за партию под номером четыре. Только мертвых четверо несут, а мы живые люди, сами себе поможем…

— Строительство моста через Быстру тянется уже третий год? — с негодованием восклицал он в Кокошовицах, и глаза его чуть не вылезали на лоб. — За кого же вы голосовали в прошлый раз?.. А, конечно, за национальных социалистов, — он вытащил из кармана «Братиславана», — послушайте, что о них пишут: «…Ведь это сплошь одни «zřízenci» да «ouřadové»[31]^,{129}, бесстыжие нахалы. Их грязные грошовые газетенки подвергают надругательству все, что делается на пользу государства и словаков. Шуты гороховые, пижоны. Клоака городская. Собаки приблудные. Ценности создаем мы, а не их трактирная политика… Они несут заразу, разруху…»[32] …Вот что пишут о них, и ваш мост никогда не будет достроен, если вы не исправитесь. Голосуйте за нас, и мост будет ein, zwei, drei, vier![33] И чтоб слова его прозвучали убедительнее, он, сорвав с головы шляпу, процитировал:

и заключил:

— Слава, — отозвались кокошовчане.

— Я слышу жалобы и нарекания, — хватал он за самое сердце сельничан, — у вас нет денег даже на соль, вам не во что одеться-обуться? Не хватало еще, чтоб мы голодали!

Он вырвал листок из блокнота, куда записывал жалобы, и торопливо черкнул: «Отправьте немедленно четыре вагона крупы и четыре — фасоли. Угроза голодного тифа. Люди уже мрут».

— Отнесите на почту. Краевое управление в Братиславе на то и существует, чтоб заботиться о нас, — шевельнул он усами, изображая усмешку, — не следует отчаиваться. Помощь обеспечена. «Четверочники» не допустят голода. Так будем же петь, и нечего вешать нос до земли:

Но в тот же миг внутри у него замерло: эта прелестная веселая песенка совершенно не годилась для агитации, и точно, — Дюро Замочник вытер нос указательным пальцем и, переступая с ноги на ногу, как будто ему жгло пятки, неожиданно подтянул:

Стоящие рядом нахмурились — чего мешаешь пану депутату сулить нам золотые горы? Но нашлись и такие, что, загоготав, подхватили:

Петрович остолбенел. Песенка была явно неподходящая. Она пропагандировала пятую и шестую партии. Он описал правой рукой широкий полукруг, требуя тишины, а когда шутники угомонились, торопливо заговорил, не имея времени обдумывать свои слова:

— Не эта будет нашей песней. Эта песня неверна, как красотка: со всеми заигрывает. А мы выберем такую, которая укрепит в нас наши крестьянские убеждения и не станет стрелять глазами по сторонам. Пусть нашей четвертой заповедью будет: «Уважай себя, и другие будут уважать тебя больше». Он чуть было не сказал «вдвое», но это могло напомнить о «второй» партии и сбить избирателей с толку. Пока он все это соображал, ему вспомнилась еще одна песенка. И он запел:

Хоть он и делал ударение на четыре, но с четырьмя козами в песенку затесался и пятый — козел. Певец обнаружил свою оплошность с опозданием, когда ненавистная цифра уже прозвучала. «Этот козел нам все грядки потопчет», — обомлел он. Так и случилось. Замочник, потоптавшись, разинул щербатую пасть, заревел:

— Да здравствует пятая партия!

— Откуда пятая, вы, олух, — вскипел Петрович, разозлившись на Замочника, на себя и на песенку, — не будет вам ни крупы, ни фасоли.

Его долго упрашивали не возвращать телеграмму. Только когда Замочник публично поклялся в верности четвертой партии, Петрович оставил телеграмму в покое, согласившись, что «конь о четырех ногах и тот спотыкается».

Это была единственная незначительная промашка Петровича, да и то виновата была беспринципная, несознательная песенка. Никогда не знаешь, где споткнешься.

С тех пор Петрович стал осмотрительнее. «Пырибыри» и «Четырех коз» он возненавидел. Предпочитал держаться за коня.

В ту минуту он с каннибальским злорадством готов был насадить Замочника на вертел, поджарить на медленном огне и оставить всю деревню без крупы, а ведь Замочник был сущим ягненком против агитаторов других партий, которые чего только не наговаривали на четвертую!

Живого места на ней не оставили.

— Любезные прихожане, — изощрялся, например, один такой соперник из противной партии, сухой как сливовая косточка, — взгляните на это стадо коров. Это идут пастись аграрники[34]. На полях давно все сожрали и еще мычат. Жуют свою жвачку и трезвонят на всю округу. Что ни попадется по дороге, всякую былинку тотчас сожрут. А пастуха ихнего не видать. Он щелкает кнутом из Праги. У него-то есть на что купить хлеб. Везут ему морских раков, огромных, как ваш общий выпас, красным вином он их запивает, но не вино это, кровь ваша; шубы меняет он как рубашки, но не шубы это, а снятые с вас семь шкур. Он вам поет: «Крестьянин, крестьянин, крестьянин-хозяин». А вы ли хозяева? Сколько лет ты таскаешь свою засаленную шляпу? Двести? Триста?.. Хотите иметь хлеб, одежду, сапоги? Голосуйте за нас…

Он говорил до седьмого пота, и избиратели понимали, что это агитатор седьмой партии. Приходил другой, третий.

— Вам нужен нотариат? Нет ничего легче. Хотите стать столицей округа? Пожалуйста. Будете центром! Построим дом для окружного правления. Новую трехэтажную школу. Все будет — казармы, войско. Только не смейте голосовать за этих живодеров, негодяев и мошенников, а только за нас, номер двенадцатый.

Обещания росли, словно грибы после дождя. Агитаторы громоздили их как могли выше, да и цена избирателей все повышалась, как бывает, если на одного вола сразу метит двадцать один покупатель. Крестьяне слушали, поддакивали, хлопали себя по бокам, смеялись, пели, громко похваливали и прикидывали:

— Почта — оно бы неплохо. Фроля сойдет за почтаря. Жандармский пост? Это да. — И тотчас же намечали в жандармы Яна Трантаровичея, Мишу Колесниковых, Дюро и Павла. Эти бы держали их сторону.

— Опять же выпасы. Выпасы — это самое что ни есть лучшее. Лучше шоссе через деревню или железнодорожной ветки, хотя все пригодилось бы. И окружной дом, и школа. Работа будет и заработок.

Ораторы уезжали и приезжали. Избиратели утром бывали за первую, в обед — за четвертую, под вечер — за пятую партию, по настроению. Как говорится, «нате вам, чего изволите». А чего с пустобрехами спорить? И только когда в деревне затихало, то тут, то там кто-нибудь ворчал: