Адвокат барабанил пальцами по столу, переводил взгляд с одной стены на другую, вертелся на стуле, зажимал руки в коленях, щелкал большим и указательным пальцами, словно подзывая мысли, ворошил бумаги, отбрасывал ручку, снова хватался за нее и, стуча пером по дну чернильницы, писал, писал.

К вечеру голова у него отяжелела. Он решил прогуляться по набережной, проветриться.

Отдернув штору, он увидел звезды в пепельно-розовом зареве над городом. Верхушки деревьев не шелохнутся. Безветренно. Возле табачного киоска стоят два господина в распахнутых зимних пальто, без перчаток, у губ не клубится пар, значит — не холодно.

Петрович оделся и вышел. Только теперь он почувствовал, как напряжены нервы, все раздражало его. Такое случалось с ним и раньше: устав от работы, он готов был надавать пощечин всем подряд; сейчас ему хотелось поколотить прохожих тростью и даже устроить скандал. Тогда сразу отлегло бы от сердца… Всего каких-нибудь два-три хороших удара…

«Как этот дурак ходит! — разозлил его встречный толстяк. — Переваливается с боку на бок, с ноги на ногу и кивает в такт головой — вправо-влево, вправо-влево, какой ногой ступит, туда и голову наклонит… «Вот и ладно, вот и ладно, вот и ладно, — говорят эти кивки. — Как хорошо, как удобно… Скрип-скрип! Вправо-влево!.. Спокойно, не задыхаться…» Отвратительно… Вот треснуть бы его, чтоб очнулся… Прошел мимо… Двинуть бы его разок под ребра, чтоб у него дыхание сперло!»

Петрович не стукнул толстяка и даже не двинул под ребра. Любезно посторонившись, он перевел взгляд на ребенка в белой пушистой шубке. Ребенок семенил по парапету набережной. Пожилой мужчина в помятой мягкой шляпе, прихрамывая, вел ребенка за ручку. Ребенок, делая, видимо, первые неверные шаги, визжал от радости, что у него получается…

«У, мамонт косолапый, чего ты позволяешь ему верещать?» — негодовал Петрович.

На скамейке в обнимку с девушкой сидел солдат. Невдалеке от них поднялась другая пара, и молодой человек обвил рукой талию девушки.

Такая вольность заставила Петровича горестно вздохнуть.

«Спусти уж сразу руку пониже. Скоро начнут раздеваться прямо под деревьями. Разгоню их!.. Чего я сегодня разнервничался? Все меня раздражает», — удержал он себя.

Оживленно щебеча, навстречу Петровичу шли две дамы. Одна громко рассмеялась.

«Конечно, разве они могут не хохотать, не скалить зубы!»

Смех да и фигуры показались ему знакомыми. Дамы приближались.

— Добрый вечер, пан адвокат.

Он узнал дочь, а потом жену. Ну вот, нечаянно и своим досталось!

Они спешили в «Музеумку» на танцы. Петрович укоризненно заметил:

— Вам хорошо. На танцульки направились, а у меня голова трещит.

— Пойдем, потанцуешь со мной. — Желка схватила отца под руку и потянула за собой.

— И со мной можешь покружиться, — подхватила жена, беря его за другую руку.

— Я в полночь отбуду на иной бал, — отстранил он их.

Кажется, подвернулась возможность сорвать злость! Он только еще не придумал, к чему придраться.

— Вы мне все приготовили? Чемоданчик, пижаму, три рубашки, зубную щетку, мыло, лезвия?.. («Что они могли забыть?» — придумывал он…) Крем для волос?

— Лезвия? — изумилась пани. — У тебя же борода.

— Конечно, если сам не позаботишься, никогда ничего не сделают — даже чемодан уложить не могут! Ну что же, у вас в голове развлечения, а муж — надрывайся! Голова разламывается, а тут еще помни о своих волосатых бородавках. Разумеется, четыре женщины в доме не знают, что я брею бородавки!.. А черный костюм? Положили?

— На что тебе черный костюм?

— Так вот, будьте любезны, вернитесь и положите мне черный костюм. А потом можете отправляться плясать. Если хотите, это даже невежливо. Другие жена и дочь проводили бы мужа и отца на вокзал, а они — убегают из дому на танцы! Какой мне от вас прок? Какой?

Петрович готов был заплакать от такого пренебрежения к себе.

Он хотел устроить сцену и успокоить свои нервы. Это ему удалось. Пани Людмила отпустила его локоть и выдернула Желкину руку из-под его руки:

— Отец прав! Пойдем уложим ему черный костюм и в полночь проводим на вокзал. И, к твоему сведению, мы хотели сделать это и без твоих напоминаний — правда, после «Музеумки». Ты бы все равно работал до полуночи, а мы бы тебе мешали. Пошли!

Женская уступчивость — часто замаскированное наступление. Маневр, чтобы собрать силы для победы. Пани Людмила прибегала к такой тактике, когда у нее бывало хорошее настроение и ей было лень ссориться или не хотелось действовать решительно.

— Я ничего не требую! — сразу же заупрямился Петрович. — Теперь я уже не хочу! Все приготовлю себе сам. А вы идите. Если не сделали sua sponte[22], я не собираюсь вас принуждать.

— Мы сделаем все, как ты хочешь.

— Я ничего не хочу.

— Желка, пойдем домой.

— Нет. Идите танцевать! Я провожу вас. Идем!

— Если ты будешь ворчать, мы лучше вернемся!

«Было бы глупо тащить их домой только потому, что я нервничаю, — думал Петрович. — Нет, как будущий политик, я должен учиться владеть собой. Черный костюм положу сам, и двух рубашек мне хватит. Они хотели устроить мне сюрприз, явившись в полночь на вокзал».

Он взял их под руки и пошел по направлению к «Музеумке» и скоро уже, поворачиваясь то к одной, то к другой, посетовал, что его беспокоит контора. Эти два «барана» не справятся. Еще и выкинут какой-нибудь фортель.

— Ты можешь мне помочь, — потянул он за рукав дочь, — не знаешь ли какого-нибудь подходящего помощника?

— Хоть десять!

— Все они твои партнеры в танцах?

— Есть и партнеры, но найдутся и такие, с которыми я еще не танцевала.

— Танцоры мне не нужны.

— Отец считает — если танцор, значит, лоботряс, — вмешалась пани Людмила.

— Да, лучше кого-нибудь серьезного…

— И такие найдутся.

— Например?

— Например, например… Пожалуйста — Яник.

— Ох-хо-хо-хо! — захохотал отец на всю набережную, отстранив дам и затем снова притягивая их к себе. — «Целуй меня, целуй меня, целуй меня!» Ну и помощничек! Ну и ну!

— Прекрати! — одернула его жена, зная, как обижается дочь, когда ей напоминают о вечерних упражнениях с Яником. Но она опоздала. Желка помрачнела, умолкла, насупилась. Дрожащим голосом она выдохнула:

— Опять! — И полезла в сумочку за платком — вытереть глаза, если вдруг, как тогда, после разговора с мамой, хлынут слезы. Но сейчас почему-то слез не было. Она даже удивилась. Оскорбление лишило ее дара речи. Язык не ворочался, им нельзя было шевельнуть — его отрезали, он исчез! Кончик языка скрылся за сжатыми зубками. Ворота замка на запор! До поры до времени…

Всю дорогу до кафе Желка не раскрыла рта, хотя отец, как и мать в тот тихий вечер, искал примирения.

— Предложение совсем не плохое. Отчего же… Яник мне нравится. Но молодому человеку необходимо и свободное время. Он мог бы приходить, например, в три и быть в конторе до шести-семи. На службе он до двух, потом обед. Вопрос — захочет ли он?

Желка молчала.

— Да, это замечательная идея, — воодушевился Петрович, — у него же диплом доктора юриспруденции!

— И вообще мы могли бы вытянуть Яника из этого омута рабства, — ковала мать горячее железо, — адвокаты более свободны и независимы, над ними не стоят сотни начальников.

— Я поговорю с ним.

— Ты только обещаешь, как и все депутаты, но пока ничего не сделал для мальчика. Когда он войдет в курс дела, из него выйдет надежный помощник. Его семья обеднела, но это хорошая семья. Возьми его. Там он только читает газеты, а его способности пропадают зря.

— Я поговорю с ним. Он мне нравится. А в управлении действительно господствует дух порабощения, — соглашался он, лишь бы Желка улыбнулась.

Но на лице ее не появилось даже проблеска улыбки. Она словно ничего не слышала, словно ее ничуть не занимало, о чем говорят родители: она оскорблена, и теперь отец не услышит от нее ни слова по меньшей мере два дня.