— При чем тут муштровка? Депутат — это генерал, который приказывает, — поделился своими соображениями Жалудь, — к тому же быть законодателем — большая честь!

— Заблуждаешься, это не честь, а адская каторга, — возразил Рубар, — и депутат не генерал, а дрессированная цирковая лошадь. За барьер арены — не смей, знай гарцуй по кругу, не то горе тебе! Щелкнет бич, завопит публика. Попробуй только перепрыгнуть барьер, брыкнуть, закусить удила! Сразу превратишься в подлого, ненадежного деятеля. Предстанешь перед судом и лишишься столь приятного доверия избирателей. Голосовали за тебя сто тысяч человек, а отберет мандат один президент с дюжиной присяжных.

— Недрессированной лошади на арене делать нечего, — попытался сострить Петрович.

— А я не хочу быть дрессированной лошадью, — махнул рукой Рубар.

— Новых много войдет в список? — осведомился Жалудь.

— Почти сплошь новые, — удовлетворил его любопытство Рубар. — Вот один из них, — он кивнул на Петровича.

— Что вы, я ничего не знаю! — защищался Петрович.

— Ну, ну, всё мы знаем, — застенчиво вставил Семенянский и отвернулся.

Разговор перешел на выборы, возможные сюрпризы и передвижения. Тут к ним снова подошел Радлак, на этот раз в сопровождении молодого приземистого господина с гладко зачесанными белокурыми волосами, в коротком облегающем пиджаке и широких брюках гольф. Из его нагрудного кармана торчала газета «Хозяин» и три ручки. Бритое круглое лицо молодого человека выглядело озабоченным.

— Тоже кандидат? — заподозрил Петрович.

— Кто здесь не кандидат! — кивнул ему Рубар.

Но Радлак рассеял их тревогу.

— Пан Микеска — наш окружной секретарь из Старого Места, — представил он. — С плохими вестями. Член нашей партии Розвалид, директор банка, пытался застрелиться.

Присутствующие не знали Розвалида. Окружив Микеску и Радлака, они полюбопытствовали, что и почему, но в общем приняли новость равнодушно, рассудив, видимо, так: коли директор банка стрелялся — значит, воровал, а воровал — пусть себе стреляется! Вор и не заслужил иной судьбы. В душе они даже попеняли Радлаку за то, что он назвал Розвалида членом партии. А в Жалуде тотчас проснулся чиновник-педант, и он поделился с окружающими своими соображениями:

— Газеты ничего не писали.

— Мы заставили их молчать, — пояснил Микеска.

— Зачем? Именно о таком и нужно писать!

— Принимались во внимание интересы банка и нашей партии…

— Интересы вора, — возмутился Жалудь, — пусть бы весь мир узнал, что одним вором стало меньше.

— Вкладчики забрали бы свои деньги, банк кончил бы свое существование.

— В таких банках нет и геллера бедняка, — пошел с козыря Жалудь.

— Не знаете, как это произошло, и не болтайте, — оборвал его Радлак. Он хотел, по своему обыкновению, осадить Жалудя колкостью, чтобы тот не фанфаронил перед настоящими и будущими законодателями. — Вы, вероятно, пан советник, и на службе подписываете бумаги, не читая?

Жалудь понял намек и не остался в долгу.

— Если бы их составляли вы, я бы читал непременно!

Радлак готов был ответить резкостью, и она уже вертелась у него на языке, но тут Зачин заглушил спор криком:

— Розвалид, говоришь? В Старом Месте? Розвалид?.. Я же его знаю! Бога ради, что с ним стряслось? Он ведь был человек состоятельный, осторожный.

Узнал Зачин и Микеску:

— А, пан политический секретарь! Как же, как же, знаю.

Старе Место входило в его избирательный округ, он ездил туда сплачивать силы партии, и в таких случаях «Хозяин», официальный орган крестьянской партии, всегда печатал жирным шрифтом:

— Розвалид не захотел пойти с сумой, — проскрежетал Радлак.

— Его погубили политические векселя, — хмуро пробурчал Микеска.

Все удивились. «Политический вексель»? Пожалуй, это единственный вексель, по которому не нужно платить. И чтобы человек из-за него кончал жизнь самоубийством?! Этот вексель выдается без бланка, без подписи, без срока. Обязательство чертят пальцем в воздухе или пишут вилами на воде. Неплатеж по нему обходится — самое большее — в несколько тысяч обманутых надежд избирателей. Из-за такого векселя никто не дырявит себе голову.

— Это совсем не то, что вы думаете, господа, — понял Микеска молчаливое изумление присутствовавших; откашлявшись и проглотив слюну, он пояснил: — Это не то, что вы имеете в виду, не «политический вексель» вроде обещания пересмотреть зарплату, который стоит в программе партии пятнадцать лет с отсрочкой платежа до дня, когда внуки подрастут. Розвалид погиб из-за самого настоящего векселя в пятьсот тысяч крон, который банк по его распоряжению оплатил влиятельному, но довольно бедному общественному деятелю для основания какого-то кооператива по выделке кож. Той самой кожи, что необходима на сапоги, которые мы давно обещали преподнести избирателям, чтобы им легче было шагать на выборы по лужам и грязи. Политические убеждения, которые держатся на сапогах и керпцах{103}. Поручителями были трое известных богачей, вексель обычный, краткосрочный, шестимесячный, а не на внуков. Розвалид не решился обидеть влиятельных лиц и не опротестовал вексель в срок. Вероятно, он надеялся, что, если понадобится, они поддержат нас, ну, скажем, при санации банка, каким-нибудь государственным или партийным вкладом под минимальные проценты, а то и беспроцентным. Он поручился за этих господ. А когда срок протеста прошел, господа вильнули хвостом и платить отказались. Поручитель по векселю похож на драгоценный камень в дешевой оправе: если выпал, то пропал, и перстень можно выбросить. Протест по векселю — та тонкая оправа, которая держит драгоценные камни — поручителей. Оправа лопнула, поручители выпали, и ни за что на свете не отыскать их! Сами понимаете, господа!

Господа понимающе покивали. Некоторое время все хранили стыдливое молчание. Ни один не отваживался спросить имена поручителей. А вдруг это известные деятели их партии?.. Наконец Семенянский робко прошептал:

— Наши?

— Не наши, — развеял опасения секретарь, — только несчастный Розвалид наш, а господа поручители из чужого лагеря.

— А банк? — осмелел Петрович.

— Под руководством наших людей. То-то и печально, — почесал в затылке Микеска. В горле у него засипело, как в непрочищенной трубке, он закашлялся и оглядел окружающих с таким видом, будто сам был повинен в несчастье, постигшем Розвалида.

— Ревизоры обнаружили потерявшую всякую ценность бумажку, — скорбно продолжал он, — и решили взыскать с должника, а в случае неуплаты — с того, кто пропустил срок опротестования векселя. А пропустил наш Розвалид. Дело затянулось. Начался процесс. Проценты, издержки росли. Банк негодовал. Конечно, взыскивать нужно, но взыскание взысканию рознь. Зачем свирепствовать?.. Случалось вам видеть бешеную корову? Сорвется с привязи, выбежит во двор, морда в пене, корова брыкается и любого готова поднять на рога. Она и то справедливее — бодает всех подряд, а банк поднял на рога, топтал и душил одного Розвалида. А он был человек хворый и нервный, не выдержал и задумал покончить с собой. Но и этого толком не сумел сделать. Руки у него тряслись. Револьвер, приставленный к виску, дрогнул, и пуля только скользнула по лобной кости: Падая, Розвалид стукнулся затылком об острый угол письменного стола. Эта рана оказалась тяжелее первой. Он не потерял сознания, но не шевелился и даже не кричал. Лежал на ковре и ждал смерти. Вместо смерти явилась кухарка. Молодая, красивая девушка. Она помогла ему встать, уложила в постель, позвала доктора. Жена увидела его уже в постели с забинтованной головой. Узнав о случившемся, она упала в обморок, ее едва привели в чувство. Доктор заключил, что ничего серьезного не произошло — разбита голова, и все. Он промыл раны, наложил швы, велел ему ходить, а жене — лежать, потому что сердце у нее слабое.