— Придержи язык, — убеждали его.

— Какая наглость! Какая наглость! — не мог успокоиться Петрович.

Так неизменно выводили его из равновесия разговоры с чиновниками из налогового управления.

Совсем иначе разговаривал он дома со своей «пани» и дочкой Желкой: любое их требование выполнялось безотказно. Обычно они даже не спрашивали его и делали, как им вздумается. Впрочем, и спрашивать-то было не о чем. Жена его была скромной женщиной и хорошей хозяйкой. Дома рука ее была крепко сжата в кулак и раскрывалась, только когда речь шла о том, чтоб «себя показать», о нуждах, диктуемых общественным положением, модой и заботами о Желкином будущем. Все напоказ!

Лишь ради сохранения стройной фигуры и упругости мышц мать и дочь, сделав утром по радио зарядку, пили чай без хлеба и масла и на лошадях, взятых напрокат, отправлялись верхом на лоно природы. Лесной воздух полезен для нервов и дыхательных органов. Поэтому за городом они соскакивали с лошадей и начинали глубоко дышать согласно предписаниям. Лишь из боязни перегрузить желудок они каждый кусок мяса жевали по полчаса, перебрасывая его во рту по тридцать два раза справа налево. Лишь в погоне за красотой они подбривали брови, красили губы, ухаживали за руками, красили ногти. Лишь ради загара ездили к морю и возвращались черные, как цыганки. Лишь ради спорта они, кроме верховой езды, играли в пинг-понг, теннис, волейбол, занимались греблей, купались, водили автомобиль, взятый напрокат, танцевали и брали уроки ритмики.

Чтобы люди не говорили, будто их не интересует культура, мать и дочь исправно посещали все премьеры. В театр они являлись в вечерних туалетах, места занимали в ложе акционерной компании. Они никогда не ходили в театр пешком; если не было машины, они предпочитали сидеть дома. Из журналов читали «Словенку» и иногда просматривали «Словенске погляды»{77} и «Живену». Заказали портрет Желки одному молодому художнику. Какой-то скульптор даже возымел желание создать бюст пана адвоката как выдающегося партийного и общественного деятеля и друга народа, но из этого ничего не вышло. Деятель уклонился от предложения под предлогом, что у него уже имеется бюст генерала Штефаника{78}. Сколько ни разъяснял ему скульптор, что Штефаник — одно, а он — выдающийся человек и член правления — совсем другое, успеха он не добился. Пан адвокат твердил о постоянных поборах (вечно на что-нибудь собирают), из-за которых он не может посвятить себя своей адвокатской работе. Чтоб закончить какую-нибудь апелляцию, он вынужден прятаться в подвал, иначе его и на полчаса не оставят в покое.

Художник возразил, что скульптура — это не поборы, а скульптура, которая будет иметь значение не только для всей семьи, но и для всей нации, но Петрович возразил, что у него уже есть большой портрет, и если маэстро хочет его видеть, он покажет ему, портрет висит в специально отведенной для этого комнате. Петрович заплатил за портрет пятнадцать тысяч крон, для славы этого достаточно, он будет вспоминать об этом всю жизнь.

Пани Людмила занималась благотворительностью. Она принимала участие в сборах на безработных или на одежду для бедных. И она же могла с легким сердцем уволить служанок на лето, когда семья уезжала на дачу. На этом она экономила плату за два месяца и страховку. Нищим она из принципа не давала деньги: все равно пропьют или истратят на кино. От безработных отделывалась монетой в пять геллеров. Она была принципиально против пособий по безработице, — это только портит людей.

Если случалось, что автомобиль, принадлежавший «Меркурию», был в ремонте и Петровичам приходилось ехать в трамвае, что они считали для себя весьма унизительным, они сходили, не доезжая одной остановки, чтобы сэкономить по восемьдесят геллеров, а на троих, значит, — две кроны сорок геллеров. Это особенно злило Желку. Она упрекала родителей в скупости.

— Ну, жизнь тебя научит, — говаривал ей отец. — Подожди, пока сама станешь себе хозяйкой.

— Тебе сейчас легко, — добавляла мать, — мы даем тебе все. Но на будущее запомни: покупай не то, что хочется, а только то, без чего нельзя обойтись.

Желка сотни раз слышала такие речи. Она дернула головой, упрямо задрав подбородок, но не сдержалась, на глазах блеснули слезы.

— Вовсе необязательно сразу и реветь, — набросился на нее отец.

— Не плачь, душечка, — утешала ее мать.

— Вы попрекаете меня, что все мне даете. У кого же мне брать?

Наконец и отец стал утешать ее, почти попросил прощения:

— Ну-ну, Желка, не принимай это близко к сердцу. А чтоб ты не подумала, что мы такие уж скупые, добавим к твоему месячному «жалованью» двести крон.

Это успокоило Желочку, и она улыбнулась сквозь слезы.

— Не крась лицо! — как-то прикрикнула на нее мать.

— А ты?

— Я поневоле. Но ты краской только испортишь свою гладкую шелковистую кожу. На твоем месте я бы губы не красила. Они у тебя и так яркие. От помады они начнут синеть.

— А ты?

— В моем возрасте это понятно. Если бы я не красила губ, они казались бы синими.

Пани Людмила вложила в этот разговор все свое красноречие. Желке стало жаль мать: она так старалась ее убедить. Она пошла на компромисс: если ей купят короткую дубленку, она перестанет красить и губы, хотя это модно и все так делают. Она будет ходить как деревенская девушка.

Как видно, в этом нестандартном доме верховодила Желка. Она ездила верхом, ходила в кафе, занималась греблей, ей шились красные и терракотовые платья, модное зимнее пальто, хотя и прошлогоднее было еще совсем новое. Она занималась на курсах ритмики, в школе танцев, подбривала брови, делала косметические операции, красила волосы, покрывала ногти золотым или серебряным лаком. Только благодаря ей скупость родителей была не так заметна. Желка приглушала ее и в доме. Она была той жемчужиной, которой гордились родители, ради Желки делалось все, что могло поднять ее в глазах общества.

Желка была легкомысленна, но добросердечна. Самоуверенная, громкоголосая, веселая, она всегда вела за собой молодежь своего круга. Она любила развлечения, и родители, в особенности мать, были рады, когда вокруг нее увивалось много поклонников. Им это льстило. И Желка была счастлива, если молодые люди соперничали из-за нее. Она частенько с жаром рассказывала дома, что стоило ей два-три тура сделать с одним кавалером, как ее тут же приглашал второй и «ел глазами» третий. Она издевалась над их неловкостью и неуклюжестью, смеялась их остроумным и плоским шуткам. Она ходила на свидания, переписывалась со знакомыми и незнакомыми, интересовалась их судьбой и обращалась к ним по имени: Юро, Мишо, Жиго, иногда она даже добавляла титул: «пан адвокат» или «доктор». Но все они были для нее «мальчишки». Желка отзывалась о них иронически, холодно, как бы давая понять, что ни с кем из них ее не связывают ни сентиментальные отношения, ни нежное чувство, не говоря уж о любви. Правда, наедине со своими поклонниками она держала себя совсем по-другому. Юро становился тогда Юричком, Жиго — Жигушком, смех сменялся шепотом, а насмешка — лаской.

Читатель помнит, что доктора Яна Ландика она сразу же стала звать Яником и вынудила поцеловать ее, но это было исключением. Яника она считала родственником, а с родственниками можно обращаться иначе…

Вот этот-то Яник и стоял теперь у ворот большого доходного дома на набережной; он прочитал таблички с фамилиями докторов, агентов, строителей и нашел имя доктора Петровича, адвоката. Войдя в подъезд, Ландик задержался у большой черной доски с поименным списком всех жильцов. На доске были перечислены все члены семьи адвоката, с указанием года рождения. Ландик высчитал, что Петровичу — только сорок пять лет, пани Людмиле — тридцать семь, Желке — семнадцать, кухарке Зузе — сорок восемь и горничной Маришке — двадцать. «И зачем на доске указывать год рождения?» — недоуменно думал он, глядя на доску и подсчитывая, кому сколько лет, но так и не смог найти ответа на этот вопрос.