Опустошенность души лишала сил к сопротивлению, к активным действиям. Более того — заставляла осознавать чудовищность и бессмысленность совершенных ошибок. Выученные горьким опытом господа офицеры уже не горели желанием вступать на священный путь борьбы с оружием в руках за возврат отобранных комиссарами у Густава Нобеля, Третьякова, братьев Гукасовых и иже с ними приисков, заводов, фабрик и нефтяных промыслов.

— Как материальное положение господина штаб-ротмистра?

— Видимо, кое-что ему удалось вывезти. Живет скромно, но безбедно. По кабакам не шляется. Комиссаров ненавидит. Писанину и лозунги не уважает. Предпочитает стрелять.

— Хорошо. Давайте завтра встретимся с Эльвенгреном, — решил Сакони. — Фотокарточку я оставлю у себя.

Встреча состоялась в маленьком ресторане неподалеку от морского порта.

— Наша организация считает необходимым активизировать борьбу с большевиками, — неспешно говорил Сакони, разглядывая штаб-ротмистра. — Моих доверителей волнует судьба нашей многострадальной родины, где грубо попраны свободы, закон и порядок, уничтожено священное право собственности…

— Не надо громких слов, господин Сакони, — не очень вежливо перебил Эльвенгрен. — Я не юнкер. Болтовня о родине, свободе и законах меня не волнует. Как, впрочем, и интересы ваших доверителей. Я буду драться за себя. Большевики отняли у меня родовое поместье, Чека расстреляла отца. Переведем разговор на деловые рельсы. Какую организацию вы представляете и каковы ваши полномочия?

— Я имею достаточные полномочия от Густава Нобеля по делу, которое является предметом нашей встречи.

Эльвенгрен поглядел на Торнау. Сергей Павлович кивнул, подтверждая, что Сакони именно тот человек, за которого он себя выдает.

— Господа торговцы предпочитают не стрелять, а оплачивать стрельбу, — усмехнулся Эльвенгрен. — Это и безопаснее и чище… Я слушаю вас, Сакони.

— Реально оценивая обстановку, мы считаем, что в настоящее время эффективным способом борьбы с большевиками может быть организованный и всепроникающий террор.

— Да, именно террор. В настоящем, прошлом и будущем, — согласился Эльвенгрен, и взгляд его стал колючим. — Но для того, чтобы осуществлять террор, надо перейти в Совдепию.

— Зачем идти к большевикам, когда теперь они сами идут через границу?

— Вы имеете в виду газетные сообщения о приглашении комиссаров на Генуэзскую конференцию?

— В газетах много болтовни, дорогой Георгий Евгеньевич, — ответил Сакони, решив не открывать все карты. — Мы сейчас не будем определять конкретные объекты. Вопрос стоит шире, согласны ли вы сотрудничать в том аспекте борьбы с большевиками, о котором я вам сообщил?

— Я не знаю условий.

— На покрытие организационных расходов выделен специальный фонд. Ваша личная инициатива не будет ограничиваться.

— Понятно… Будем надеяться, что на сей раз господа предприниматели не поскупились… Зачем Торгпрому потребовалось искать людей в Гельсингфорсе? Во Франции имеются вполне подготовленные для таких целей боевые группы. У генерала Кутепова, например…

— К сожалению, некоторые политические убеждения генерала Кутепова неприемлемы для моих доверителей!

— Понятно… Густав Нобель и компания не желают восстанавливать в России монархию. Они хотят сами быть самодержцами.

— Я полагаю, что надобные вопросы выходят за рамки разговора, — обиженным голосом ответил Сакони и поджал губы.

— В качестве обязательного условия своего согласия я прошу, чтобы мне была предоставлена возможность привлекать к операциям савинковских боевиков. Нельзя терять время. Оно, к сожалению, работает на большевиков.

— Пока у них голод, Эльвенгрен, они вынуждены ввести нэп, — протестующе воскликнул Торнау.

— Я полагаю, что в последнем утверждении господин Эльвенгрен полностью прав. Время работает на большевиков, и наивно возлагать надежды на нэп и на голод. К сожалению, Георгий Евгеньевич, я не уполномочен сейчас решить вопрос о привлечении людей Савинкова. Ваше мнение я передам Совету Торгпрома. Я убежден, что вы трезво учитываете сложившуюся обстановку.

Эльвенгрен дал согласие и через несколько дней уехал в Париж…

На небе незаметно собрались тучи и пролились холодным дождем. Из водосточных труб хлынули пенные потоки, вдоль бровок тротуаров покатила мутная вода, с шумом сливаясь в темные зевы канализации.

Дождь хлестал по жестяным, наспех намалеванным вывескам, которых с каждым месяцем становилось на улицах все больше и больше.

Артель «Заготовитель»… Что заготавливают здесь при теперешней разрухе?

Журнал «Пролетарий иглы». И портных потянуло на изящную словесность. Артузов недавно рассказывал, что в Москве за год открылось чуть ли не три сотни журналов и издательств. Что пишут, какие книги печатают, что внушают читателям?

Ага, а вот уже совсем другой сорт!

«Государственный углесиндикат»! Тут бы и не грех на вывеску не поскупиться. Хотя, впрочем, такому учреждению базарная реклама не нужна.

«Гомза» — государственное объединение машиностроительных заводов…

Что за глупая любовь к нелепым сокращениям? Коверканье, русского языка. «Гомза, Промбронь, шкраб, госхозтело, опредвоенкомпрод…» Язык сломаешь, голова кругом пойдет, пока в такой тарабарщине разберешься. Хоть Луначарскому челобитную строчи…

Машину тряхнуло на ухабе, и в позвоночнике вспыхнула знакомая боль. Вячеслав Рудольфовна осторожно пошевелился, стараясь расположиться так, чтобы не дать ей разлиться. Но последнее время все реже удавалось спастись этой наивной уловкой.

Вдобавок стала тревожить грудная жаба. Порой грудь перепоясывали невидимые обручи, и сердце то странно замирало, то начинало колотиться бешеными толчками.

— Пожалуйста, поезжайте чуть тише, — сказал Вячеслав Рудольфович водителю и подумал, что Милочка действительно права, беспокоясь о его здоровье.

Сестры перебрались в Москву. Теперь по вечерам иной раз удавалось выкроить часок и оказаться в маленькой сводчатой комнате «кавалерского» корпуса Кремля, удобно расположиться на просторном диване. И отдохнуть.

— Посмотри, на кого ты стал похож, Вячеслав, — выговаривала позавчера Людмила Рудольфовна. В серьезных разговорах она всегда называла брата полным именем. Но строгого вида у сестры не получалось. К ее глазам просто не шла напускная строгость, они выдавали ее. Огорчение, радость, боль или гнев отражались в них с такой откровенностью, что там, как в зеркале, можно было увидеть каждое движение ее порывистой и чуткой души.

— Тебе надо лечиться, Вячеслав. И немедленно, Вера тоже тебе об этом недавно говорила.

— Прошу тебя, Милочка, не будем так категорично решать вопросы. Я себя чувствую неплохо… Уверяю тебя, весьма неплохо. Иногда случается, прихватывает, но потом быстро отпускает… Теоретически рассуждая…

— «Быстро отпускает»!..

В глазах Милочки так отчетливо всплеснулось возмущение, что Вячеслав Рудольфович невольно улыбнулся.

— Вы только поглядите на этого теоретика! Желтый стал, щеки запали, говорит едва слышно.

— Ты же знаешь, что у меня тихий голос.

— Я все знаю. Знаю и то, что теоретическими рассуждениями ни одну болезнь не излечишь! Я просто тебя не понимаю, Вячеслав. Ты же разумный человек. Тебе немедленно надо лечиться.

Вячеслав Рудольфович мягко посмотрел на сестру.

— Ты ведь тоже не выглядишь человеком избыточного здоровья. Похудела так, что просвечиваешься. Но если тебя завтра решат запереть в больницу, представляю, какой бунт ты устроишь.

— Знаешь, дорогой брат, это не метод полемики — переходить на личность критикующего. Разговор сейчас идет о тебе. Ты должен дать мне обещание, что немедленно пойдешь к врачу. Иначе я буду звонить Феликсу Эдмундовичу и жаловаться на тебя.

— Вот этого, прошу покорнейше, не делать, обожаемая сестрица. За такую штуку я ведь и в самом деле могу на тебя рассердиться. А сердиться на тебя мне, честное слово, не хочется.