Вячеслав Рудольфович встал с дивана, подошел к Людмиле, худенькой, пышноволосой, с уставшими глазами. Обнял за плечи и притянул к себе.

В волосах сестры была приметна паутинка первой седины. На виске под тонкой кожей билась голубая жилка.

С минуту они стояли молча. Потом Людмила освободилась и прошла к столу.

— С тобой совершенно невозможно разговаривать, — сказала она голосом, растратившим строгость. — Ты просто знаешь, как я к тебе отношусь, и бессовестно пользуешься этим.

В словах были укор, обида и нежность.

— Как только справимся со срочными делами, тут же пойду к врачу.

— Ты полагаешь, что скоро справишься с делами?

— Да, ты права… Работы у нас пока много… Все равно — обещаю сходить к врачу в ближайшее время… Ты знаешь, я не часто даю обещания, но дав — выполняю…

— Правда и честная жизнь — вот цели моих помышлений…

— Да, так говорили древние.

— Не древние, а Гораций… Забывать начинаешь великих поэтов.

— Да, с поэзией у меня сейчас туговато. Лезет проза, Людмила. Пакостная проза контрреволюционного происхождения. Эта зловонная лужа разлилась по многим местам, и сангигиеной приходится заниматься активно. Вдуматься, так я сейчас самый настоящий врачеватель. А врачам, ты знаешь, всегда не хватает времени беречь собственное здоровье… Чай мы все-таки будем пить?

— Будем, — улыбнулась Людмила. — Обязательно будем. Но сначала я тебя накормлю. Есть суп из пшенки с молодой кониной… Ты знаешь, Вячеслав, она почти совсем не отличается от говядины.

Автомобиль остановился у подъезда ВЧК.

В вестибюле Вячеслав Рудольфович увидел необычную картину. На подоконниках, на полу возле батарей центрального отопления, на ступенях лестницы расположились грязные, одетые в немыслимые отрепья беспризорники.

— Это что за команда?

— К Кирьякову его компания пожаловала, товарищ Менжинский, — объяснил дежурный. — Хотел выпроводить, да на улице видите что… Сказали, тихо будут сидеть… И верно, не шумят.

Вячеслав Рудольфович покосился на окна, за которыми хлестал дождь, и не стал делать замечания дежурному. Пусть хоть под крышей ребятишки сидят. В такую погоду собаки и те в конуры забиваются.

— За пропитанием пришли, товарищ Менжинский, — продолжал дежурный. — От себя наши ребята отрывают, а Кирьякову дают вот для этих… Жалко ведь, несмышленыши еще…

— Срочная телеграмма Реввоенсовета, Вячеслав Рудольфович, — раздался голос вошедшего в кабинет Сыроежкина. — По данным разведки на Западной границе наблюдается сосредоточение банд. Со стороны Эстонии готовится к налету Богданов со своими головорезами, в Латвии — Данилов, на направлении Витебск — Смоленск снюхались Ердман и Павловский. На Украине махновцы и Тютюнник заворошились. Реввоенсовет просит немедленно принять меры боевой готовности. Я уже распорядился…

Голос Сыроежкина становился все тише и тише, словно отплывал вдаль. Вячеслав Рудольфович тряхнул головой, но перед глазами поплыли разноцветные круги. Воздух, казалось, сгустился. Перехватило горло, и острая боль всплеснулась под лопаткой. Вячеслав Рудольфович попытался глубоко вздохнуть, но она режуще отдалась в груди. Едва удерживаясь, чтобы не застонать, Вячеслав Рудольфович стал осторожно отваливаться на спинку кресла.

— В шкафу… — прерывисто сказал он Сыроежкину, — в верхнем ящике. Там… лекарство… Десять капель…

Чекист кинулся к шкафу, рванул дверцу.

«…предлагаю ЦК постановить:

обязать т. Менжинского взять отпуск и отдохнуть немедленно впредь до письменного удостоверения врачей о здоровье. До тех пор приезжать не больше 2–3 раз в неделю на 2–3 часа.

Ленин».

— …Савинков появился в Париже, Вячеслав Рудольфович, — сказал Сыроежкин, докладывая очередное сообщение «инженера Галаваса».

— «Случайно» этот господин нигде не появляется.

— Пока Савинков жив, он нас в покое не оставит, — сказал Сыроежкин. — И ухватить гада нельзя.

— И все-таки мы его возьмем, Григорий Сергеевич.

— Как?

— Умом возьмем… Борис Викторович ведь по натуре игрок. Вот за эту слабинку и нужно ухватиться. А пока будем разбираться, для какой надобности Савинкову потребовалось прибыть в Париж.

Совет Торгпрома принял предложение Эльвенгрена о сотрудничестве с организацией Савинкова.

В ресторане на Елисейских полях Густав Нобель встретился с Савинковым и Эльвенгреном.

— Мы, господа, люди коммерческие и смотрим на решение вопросов с деловой точки зрения, — уверенно, как человек, сознающий собственную силу, говорил председатель Совета Торгпрома. — Нам нужны реальные действия.

— Нужен товар, — прямолинейно уточнил Эльвенгрен.

— Вот именно, штаб-ротмистр, — с тонкой усмешкой подтвердил Нобель, и губы его жестковато поджались. — Мы даем вам возможность начать дело.

— С чего начинать? — подавшись вперед широкой грудью, спросил Эльвенгрен.

— Нас беспокоят дипломатические усилия большевиков. Они добиваются признания Европой красного режима. В случае успеха это вызовет крайне нежелательный резонанс…

— А более конкретно, господин Нобель?

— Чичерин… Руководитель делегации большевиков на Генуэзской конференции. Он облечен особыми полномочиями.

— Чичерин — это не просто, — задумчиво сказал Савинков. — Комиссары становятся с каждым днем все более осторожными.

— Понимаю, что Чичерин — это не просто. Но рядовые сотрудники делегации нас не интересуют. Нужны имена, сенсация. Только неожиданности, которые произойдут с главой делегации, могут привести к подобному результату. Хотя бы к оттяжке сроков… Людей найдете вы… Деньги дадим.

— Сколько?

— На первый случай тысяч пятьдесят франков. Но с обязательным условием, что они будут израсходованы только на Чичерина. Это не просьба, Савинков, это наше требование.

— Понятно, — усмехнулся Савинков, и глаза его убежали в сторону. Борис Викторович прикидывал, сколько торгпромовских денег ему удастся урвать, чтобы хоть немного подкормить своих оголодавших в Польше боевиков.

— Пятьдесят тысяч мало, — решительно заявил он. — Потребуются крупные организационные расходы. Вы же настаиваете только на Чичерине. Другая кандидатура вас не устраивает…

— Да, не устраивает, — подтвердил Нобель, поморщился и набавил еще двадцать тысяч.

— Но это предел. Я и мои коллеги должны убедиться, что наши деньги не полетят на ветер. Успех обеспечит вам кредит… Солидный кредит. Операцию желательно осуществить в тот момент, когда большевистская делегация поедет на конференцию.

— Следовательно, нужно сделать так, чтобы неожиданности возникли, например, в Берлине.

— Я не хочу сковывать вашу инициативу, господа, но подобная деталь усилила бы желательные для нас последствия.

На следующий день Эльвенгрену и Савинкову были отсчитаны семьдесят тысяч франков…

— За Савинкова пора браться всерьез. — Дзержинский говорил глуховато. Щеки председателя ВЧК запали еще больше, и на них приметно легла устойчивая бледность.

Порой, когда Менжинскому работать становилось немыслимо трудно, когда на столе накапливались груды срочных и сверхсрочных бумаг, за каждой из которых стояли смерть, выстрелы в спину, заговоры, голод и страдания, когда грудь стискивали невидимые обручи и голова кружилась со странным звоном, он думал, что Феликсу Эдмундовичу еще труднее. Справляется же председатель ВЧК, руководящий одновременно Народным комиссариатом внутренних дел, Народным комиссариатом путей сообщения и Деткомиссией, со своей работой. Сжигает себя, здоровья не щадит, но дело делает.

— Отдельные схватки здесь не решат… Савинков умеет не только нападать, но и уходить из-под ударов. Нужно думать о крупной операции, Вячеслав Рудольфович. У савинковщины надо вырвать корень. Этот корень — сам Борис Викторович. Надо захватить Савинкова. У меня возникает одна идея. Что если заставить Савинкова поверить в существование у нас неизвестной ему подпольной контрреволюционной организации?