Таким был Вячеслав Рудольфович!

Вспоминаю тридцатый год… школу ОГПУ в тихом московском переулке, куда приехал учиться после работы в ЧК на Северном Кавказе, где была напряженная и насыщенная опасными событиями обстановка.

Бандитизм, вражеские вылазки, перехват зарубежной агентуры, день и ночь — то в донских и кубанских степях, то в горах и предгорьях Кавказа. Бои, перестрелки, потери друзей-чекистов… И вот теперь тихий оазис — аудитория московской школы — и встречи с Менжинским. В школу он приходил часто, видимо, по зову сердца, поговорить с молодежью. Не было ни трибуны, ни сцены, как ручей, текла непринужденная беседа…

Ему уже шел пятьдесят шестой год, а мы были хоть и обстрелянные, но молодые коммунисты, а некоторые еще не вышли из комсомольского возраста. Все ребята были дотошными и любознательными.

«Расскажите о своей подпольной работе… Расскажите, как вы работали с Дзержинским…» — неоднократно слышались просьбы, обращенные к Вячеславу Рудольфовичу.

Менжинский уклонялся от разговора о себе.

— Ленин был всегда для нас, — говорил он, — путеводной звездой… Мы учились у него революционному мастерству, а вам, молодым, надо глубоко изучать его труды. Для этого мы вас здесь и собрали… Что же касается Дзержинского, то как-то товарищи из редакции «Правды» меня упрекнули, что я не пишу о Дзержинском. Могу и вам повторить, что я ответил: да, я близкий соратник Феликса Эдмундовича и учился у него многому. Но это не дает мне права говорить: вот он я! близкий соратник Дзержинского.

Эти слова, свидетельствующие о скромности Вячеслава Рудольфовича, звучат в моих ушах и поныне. Скромности учил Менжинский и нас, молодых чекистов, для которых он был Человеком с большой буквы.

Мне приходилось часто встречаться с Менжинским по службе, докладывать ему об оперативных делах. Он никогда не давал строгих, безапелляционных указаний, а просто учил нас, как нужно работать. Его кабинет был всегда открыт для сотрудников, приходивших к нему со своими проблемами и личными просьбами…

Были встречи и на спортивных площадках, где Вячеслав Рудольфович всегда появлялся неожиданно и увлекал своим азартом молодых. «Динамо» было его детищем; Были катки, конный манеж, водные станции, стрельбища; правда, все в миниатюре… Менжинский везде бывал, превозмогая не покидавшие его недуги. Был не зрителем, а требовательным наставником.

Он организовал обучение чекистов военному делу. Мы водили танки первых советских образцов, изучали самолетовождение.

«Учиться и учиться», — требовал Менжинский, и мы учились…

Новое пополнение чекистов уже шло за счет студентов — выпускников вузов.

Публикуется впервые.

Я хочу остановиться на нескольких моментах жизни партийного коллектива ВЧК — ОГПУ в то время, когда в нем работали товарищи Дзержинский и Менжинский. Наш коллектив… насчитывал тогда около двух тысяч коммунистов, это был уникальный, изумительный по своей безграничной преданности партии коллектив, возглавляемый сначала Дзержинским, а после его смерит Менжинским. Наши коммунисты — я в то время был секретарем парторганизации ОГПУ — в большинстве своем были молодые парни. Но они прошли тяжелый жизненный путь. Это были люди, закаленные в боях в период империалистической и гражданской войн. Они были готовы выполнить любое задание партии и с честью его выполнили… Я часто встречался с Вячеславом Рудольфовичем. Это был замечательный партиец. Кроме… качеств большевика — глубокой марксистской образованности, беззаветной преданности делу Ленина, гражданского мужества — мне хотелось бы подчеркнуть гуманизм Вячеслава Рудольфовича Менжинского, как и других руководителей ВЧК и ОГПУ. В то суровое время, когда наша молодая республика была окружена лютыми врагами, когда шла жестокая борьба, казалось, о каком гуманизме можно было говорить? Но гуманизм чекистов был фактом.

При всей беспощадности к врагам товарищи Дзержинский и Менжинский воспитывали наш коллектив чекистов в духе строгого соблюдения советских законов, гуманного отношения к людям. Я помню, как на собрании в Большом театре 17 декабря 1922 года, посвященном пятилетию ВЧК, Феликс Эдмундович, обращаясь к чекистам, сказал: «Кто из вас очерствел, чье сердце не может внимательно относиться к заключенным, уходите из этого учреждения, тут больше, чем где-либо, нужно иметь доброе сердце…»

Старые коммунисты и старые чекисты могли бы рассказать многое о том, как Вячеслав Рудольфович Менжинский инструктировал оперативных работников, направляющихся на обыски и другие операции, как он предупреждал их: «Помните, что мы боремся за человека, что весь смысл революции — ради человека. Поэтому будьте осторожны при обысках, арестах, помните, что есть семьи, есть дети».

Разве это не гуманизм? А разве не высшее проявление гуманизма — борьба Дзержинского и Менжинского с беспризорностью? Многие помнят, как коммуна имени Горького выпустила целый отряд инженеров и других специалистов. Мы им передали знамя, и бывшие правонарушители, от которых в свое время шарахались салопницы и обыватели, целовали Красное знамя Ленина и клялись посвятить жизнь революции.

Еще один момент: Дзержинский и Менжинский воспитали наш коллектив в духе интернационализма. В нашем коллективе были латыши, поляки, немцы и другие. Эти товарищи прославили нашу партию. Мы внаем, какую роль в деле помощи польскому народу сыграли Дзержинский и Менжинский.

Рассказы о Менжинском.

М., 1969, с. 131–134.

Как-то зимой, раздобыв несколько листов бумаги, я попытался начать тот роман, о котором давно мечтал; написав несколько строк, я порвал лист. Время не благоприятствовало романам. Дело не в холоде и голоде (хотя, признаться, я часто мечтал о куске мяса). Дело даже не в различных заседаниях, на которых мы просиживали дни. Слишком близки и слишком грандиозны была события. Романист не стенографистка, ему нужно опомниться, подумать, отойти на несколько шагов (или на несколько лет) от того, что он хочет описать.

Кажется, в 1920 году в России не было написано на одного романа. То были годы стихов и литературных манифестов. Я думаю сейчас о писателях моего поколения — о Сейфуллиной, Фурманове, Лавреневе, Паустовском, Малышкине, Федине, Бабеле, Тынянове… Они демобилизовывались, выполняли различные задания, кочевали, правили чужие статьи, заседали, читали лекции; за крупные произведения почти все сели позднее.

Роман пережитый, продуманный, но не написанный способен извести. Мне казалось, что стоит мне сесть в каком-нибудь парижском кафе, попросить у официанта кофе, несколько бутербродов, бумагу, и книга будет написана.

Я хотел написать сатирический роман, показать довоенные годы, войну, революцию; но последняя глава была закрыта туманом. Как я ни старался, я не мог себе представить, что делали люди на Западе, пока русские низвергали… проектировали, дрались на десяти фронтах, голодали, болели сыпняком и бредили будущим. Я говорил себе, что круг должен быть завершен и что необходимо взглянуть на послевоенный Париж. (Я много думал о книге. Я думал не только о ней. Моя молодость прошла в Париже; я полюбил этот город, оставил там много друзей. Порой я тосковал по Парижу и не хочу об этом умолчать.)

Однажды я рассказал про это моему давнему другу по подпольной большевистской организации, рассказал не как о реальном пожелании, а скорее, как о мечте, и очень удивился, когда меня вызвали в Наркоминдел и предложили заполнить анкету…

В приемной Наркоминдела бушевала немолодая, но чрезвычайно темпераментная женщина. Она истерзала секретаря наркома, а потом почему-то накинулась на меня: «Они не имеют никакого права! Можете спросить любого адвоката. У меня швейцарский паспорт, я не позволю со мной так обращаться!.. Я не буржуйка, я служила гувернанткой, меня нужно ограждать. Конечно, у меня сбережения в золоте, я не сумасшедшая, чтобы держать бумажки, когда они каждый день падают. Я напишу в Берн, я этого не оставлю…» С трудом я от нее освободился и сел за анкету…