Смольный кипел, Смольный жил, Смольный формировал новый порядок. Он переваривал в своем котле колеблющихся и сомневающихся для того, чтобы назавтра выкинуть из своих коридоров новые кадры революционеров-бойцов, смелых и решительных агитаторов, тысяча пропагандистов, новых красногвардейцев, новых вождей.
Пролетарская революция,
1927, № 10(69), с. 172–178
A.Семенов. Ленин: привезите ко мне комиссара Менжинского
В те дни (октябрьские дни 1917 года) я работал на заводе «Эриксон»…
23 октября у нашего заводского кассира «экспроприировали» на улице 450 тысяч рублей, которые он вез из банка для раздачи рабочим. А рабочие требовали выплаты… Что делать, откуда достать деньги?
Промелькнуло 25-е, точно мгновение, а 26-го посылают меня наши завкомовцы:
— Доставай, Семенов, деньги, хоть тресни.
Бросился я в банк. В банке комиссар:
— Хлопочи, — говорит, — через Смольный.
Я в Смольный.
Пробьюсь, думаю, к Ленину и через него достану.
Кипел, жужжал Смольный лихорадочной творческой жизнью… Преобразились, точно задвигались, заговорили старые стены, колонны, люстры. Провели меня в третий этаж, комнату 76.
— Здесь найдете товарища Ленина.
Вхожу. В первой комнатушке — секретарь.
— Вам товарища Ленина? Пройдите в комнату рядом.
Вот так, ну, думаю, пробиваться-то, видно, и не надо!
Вошел в кабинет…
Как-то в сторонке, за столом притулился Владимир Ильич. Стол был убогий, даже порядочной чернильницы не было.
Сидел Ильич сгорбившись и, видно, усталый донельзя. Усталость эта немало живой краски унесла с его вдумчивого лица…
Та же усталость звучала и в голосе, но в глазах, хоть и подернутых утомлением, сверкали мудрость и внимание.
Принял меня Владимир Ильич тепло, дружески.
Я рассказал ему о наших незадачах с деньгами. Он слушал внимательно, потом взял бумажку и быстро написал:
«Сим уполномочен Семенов привезти в революционный Комитет комиссара Менжинского. Член Военно-революционного комитета Ленин».
— Вот, поезжайте и привезите ко мне комиссара Менжинского. Надо успеть получить деньги сегодня же.
Нужда рабочих одного завода в те дни, когда решалась судьба всего мира, казалось, не могла бы рассчитывать на такое внимание: для меня это было совершенно необычным.
Пробившись через отряды буйствующих еще на Мойке около телефонной станции юнкеров, я нашел Менжинского и вернулся с ним в Смольный.
Ильич был уже в первом этаже на заседании Ревкома. Менжинский прошел туда и вернулся с новой запиской.
«Немедленно выдать т. Семенову 500 тысяч рублей для раздачи жалованья рабочим завода „Эриксон“. Ленин» [46]
Печатей и штампов на документе не было.
Но зачем нужна печать, когда одна в мире такая подпись: Ленин.
Я знавал Керенского и бывал на его «аудиенциях». Знал хорошо Дана — и его тоже частенько посещал. Бывал у Мартова и вел с ним беседы по вопросам меньшевистской партии.
Но я, простой рабочий от станка, ни у одного из этих деятелей, ни в одном из этих кабинетов не сидел вольно и спокойно, как равный товарищ. Только в небольшой комнате великого вождя великой революции я сидел со спокойным сердцем и видел перед собою друга пролетариата, товарища…
Рабочие и крестьяне о Ленине.
М., 1933, с. 94–96.
Д. Рид. Свершилось!
Было ровно 5 час. 17 мин., четверг, 8 ноября (26 октября).
Свершилось…
Ленин и петроградские рабочие решили — быть восстанию, Петроградский Совет низверг Временное правительство и поставил съезд Советов перед фактом государственного переворота. Теперь нужно было завоевать на свою сторону всю огромную Россию, а потом и весь мир. Откликнется ли Россия, восстанет ли она? А мир, что скажет мир? Откликнутся ли народы на призыв России, подымется ли мировой красный прилив?
Было шесть часов. Стояла тяжелая холодная ночь. Только слабый и бледный, как неземной, свет робко крался по молчаливым улицам, заставляя тускнеть сторожевые огни…
Утро застало город в неистовом возбуждении. Целый народ поднимался среди рокота бури…
Обретя полную свободу действия, Военно-революционный комитет, словно искры, рассыпал во все стороны приказы, воззвания и декреты… Во все министерства назначили временных комиссаров: в министерство иностранных дел — Урицкого, в министерство финансов — Менжинского.
Александровский зал был набит битком. Шло заседание Комитета спасения…
Под гром аплодисментов было сообщено, что союз железнодорожников присоединяется к Комитету спасения. Через несколько минут явились почтово-телеграфные чиновники. Затем вошло несколько меньшевиков-интернационалистов; их встретили рукоплесканиями.
Железнодорожники заявили, что они не признают большевиков, что они взяли весь железнодорожный аппарат в свои руки и отказываются передавать его узурпаторской власти. Делегаты от телеграфных служащих объявили, что их товарищи наотрез отказались работать, пока в министерстве находится большевистский комиссар. Работники почты отказались принимать и отправлять почту Смольного… Все телефонные провода Смольного выключены. Собрание с огромным наслаждением выслушало рассказ о том, как Урицкий явился в министерство иностранных дел требовать тайных договоров и как Нератов попросил его удалиться. Государственные служащие повсюду бросали работу…
То была война — сознательно обдуманная война чисто русского типа, война путем стачек и саботажа.
В Смольном атмосфера была еще напряженнее, чем прежде, если это только возможно. Все те же люди, бегающие по темным коридорам, все те же вооруженные винтовками рабочие отряды, все те же спорящие и разъясняющие, раздающие отрывочные приказания вожди с набитыми портфелями. Эти люди все время куда-то торопились, а за ними бегали друзья и помощники. Они были положительно вне себя, казались живым олицетворением бессонного и неутомимого труда. Небритые, растрепанные, с горящими глазами, они полным ходом неслись к намеченной цели, сгорая воодушевлением. У них было так много, так бесконечно много дела! Надо было создать правительство, навести порядок в городе, Удержать на своей стороне гарнизон, победить Думу и Комитет спасения, удержаться против немцев, подготовиться к бою с Керенским, информировать провинцию, вести пропаганду по всей России — от Архангельска до Владивостока…
Наверху в столовой сидел, забившись в угол, человек… Лицо его заросло трехдневной щетиной. Он нервно писал что-то на грязном конверте и в раздумье покусывал карандаш. То был комиссар финансов Менжинский, вся подготовка которого заключалась в том, что он когда-то служил конторщиком во французском банке…[47]
Воскресенье 11 ноября (30 октября).
…Выйдя на Невский, мы вскочили на подножку переполненного трамвая, площадка которого осела под тяжестью людей и тащилась по земле. Трамвай медленно полз к Смольному.
По коридору шел маленький, хрупкий и изящный Мешковский[48]. У него был озабоченный вид. Забастовка всех министерств, сообщил он нам, производит свое действие… Но хуже всего было то, что бастуют банки.
«Без денег, — сказал Менжинский, — мы совершенно беспомощны. Необходимо платить жалованье железнодорожникам, почтовым и телеграфным служащим…[49] Банки закрыты; главный ключ положения — Государственный банк тоже не работает.
Банковские служащие по всей России подкуплены и прекратили работу… а что до частных банков, то только что издан декрет, приказывающий им открыться завтра же, или мы откроем их сами!»
Но сквозь все это победное воодушевление прорывалось явное беспокойство. Финансовый вопрос. Вместо того чтобы открыть банки, как приказал Военно-революционный комитет, Союз банковских служащих созвал собрание своих членов и формально объявил забастовку. Смольный затребовал от Государственного банка около 85 миллионов рублей[50], но кассир запер подвалы и выдавал деньги только представителям Временного правительства. Контрреволюционеры пользовались Государственным банком, как политическим орудием. Так, например, когда Викжель требовал денег на жалованье рабочим и служащим государственных железных дорог, ему отвечали: «Обратитесь в Смольный…»
