Старик Митеряй, спавший на своей кровати под божницей, закричал дурным голосом и привскочил. Спросонок, ещё не веря, что он дома, вслепую пошарил вокруг себя руками и очнулся, нащупав холодную стену. Ему приснился кошмарный сон: чудище, страшное чудище притиснуло его к земле и стало душить, но не так, чтобы в момент один задушить, а медленно, постепенно… С тех пор как он услышал страшную весть о сыне, ему казалось, что на свете уже ничего не осталось такого, что могло бы его ужаснуть, со смертью сына вся его жизнь потеряла смысл. Для кого свой короткий, палкой добросить, век бился он как рыба об лёд, накапливая богатство? Единственно ради сына. Проклятые чекисты обесценили его жизнь, пустили по ветру его мечту. Казалось, теперь ему, лишённому сына, уже нечего было бояться, не за кого опасаться, всё — трын-трава. Живым он продолжал оставаться лишь по некоему чужому, не им самим заведённому порядку, а рук на себя не накладывал лишь потому, что слишком было бы это грешно. Делать ничего не хотелось, всё у него валилось из рук. Но вдруг оказалось, что он ещё боится смерти. Иначе, с чего во сне обуял его такой ужас?

Набросив на плечи шубу, влезши босыми ногами в торбаса и шоркая их распущенными завязками, старик, как был в исподнем, вышел во двор. Темень стояла кромешная. По ночам обычно морозный туман редел, а нынче непроглядно сгустился. Ну и мороз! Старик стал припоминать, какой же день нынче. Кажись, январь-то кончился? Да, то ли вчера, то ли нынче февраль уж пошёл.

В одну минуту продрогший, старик поспешно вернулся в дом, нырнул под заячье одеяло, ещё хранившее тепло, и уснул. Удивительно, в последние дни он стал засыпать очень быстро. После беды с сыном он на много дней совсем лишился сна, а теперь вот стал почему-то сонлив, как сурок.

Уже за полночь, опять кружась в сумятице какого-то дурного сна, Аргылов проснулся от крика жены:

— Старик! Старик! Да проснись же! Навек бы тебе так заснуть…

Аргылов приподнялся: кто-то колотил в дверь.

— Кого это черти носят в ночь-полночь?! — закряхтел Аргылов, вставая. А про себя подумал: красные рыщут, опять с поборами. Ненасытные прорвы… Ишь, как невтерпёж им, прямо как бабе вот-вот родить…

Хоть и спросонья, но Аргылов успел всё же различить на дворе глухой слитный шум, который всё близился и усиливался. Скрипели будто бы полозья большого обоза и слышался какой-то лёгкий, но сплошной треск, будто множество детей кидали хабылык . Возле дверей топталось много людей.

Аргылов снял с двери засов и сразу же за облаком морозного тумана, хлынувшего снаружи, различил силуэты людей.

— Засветите огонь! — приказал кто-то оттуда ещё, из тумана.

Аргылов поспешно засветил жирник и вскоре увидел полный дом рослых, под самый потолок, незнакомых людей, одетых кто в оленью доху, кто в волчью, все в длинных, по пах, курумах. Говорили по-русски. Единственным говорившим по-якутски оказался среди них небольшого роста человек в пыжиковой дохе. Он нырком выскользнул из-за громоздких фигур пришельцев и подал Аргылову руку:

— Старик Митеряй, здравствуй!

— Дорообо…

— Не узнаешь? Сарбалахов я, сын Сарбалаха, друга твоего.

— Как не знать! Значит, ты, Тарас? Откуда едете?

— С Востока, с Охотского моря. Слыхал про генерала Пепеляева?

— Как же, наслышан.

— Мы авангард того генерала, передовой отряд. Сам генерал с войском идёт следом за нами. Смекаешь, к чему дело клонится? Смекай…

Вёрткий и суетный Сарбалахов, который и голос-то должен был бы иметь писклявый, говорил густым сиплым басом, и это несоответствие придавало его поведению характер неуместной шутки.

— Эти люди — не чета мелким сошкам вроде прошлогоднего Коробейникова. Так что считай, старик Митеряй, взошло наше солнце. Советская власть больше не вернётся.

— Так что вы стоите! — спохватился Аргылов. — Раздевайтесь, будьте гостями! Суонда! Жена! Подымайтесь, да живо! Гостей угощать надо!

Видя, как хозяин бросился со всех ног к камельку затапливать, высоченный, как одинокое дерево в лунную ночь, человек в волчьей дохе что-то сказал Сарбалахову.

— Митеряй, мы спешим, — сейчас же перевёл тот. — Некогда нам засиживаться. Вот это наш командир Рейнгардт Август Яковлевич. Имеет чин полковника… — Тут Сарбалахов значительно подмигнул. — Это чуть-чуть пониже генерала — понимаешь? Он хочет поговорить с тобой.

Услышав своё имя, Рейнгардт снял пыжиковую шапку и, представляясь, чуть наклонил голову. Это был человек не старше лет тридцати пяти, лобаст, гладковолос, светлоглаз, крупный хрящеватый нос на его худом продолговатом лице придавал ему выражение аскетической непреклонности. Даже под бесформенной волчьей дохой угадывалось мускулистое тело и выправка кадрового службиста. Беседуя через переводчика, полковник ни разу не взглянул на хозяина дома, он смотрел куда-то в потолок.

— Полковник спрашивает, как твоя фамилия.

— Ну, Аргылов я! Ты про это и сам мог бы ему сказать! — задетый пренебрежительностью гостя к своей особе, слегка огрызнулся старик.

— Огонёр, он спрашивает не меня, а тебя. Спрашивает, не ты ли отец Валерию Аргылову.

— Да-да… Я его отец.

Чуть помягчев, полковник наконец удостоил Аргылова взглядом, однако, брезгливо дёрнув уголками рта, принялся разглядывать тёмные углы дома, развешанные для просушки торбаса, а разглядев всё это, опять уставился в потолок. Тут только до Аргылова дошло: перед столь важным господином, перед таким высоким чином он стоит в подштанниках. «Ах, старый корявый пень, невежа!» Обругав себя, он запоздало схватился за мотню, но это не исправило положения: строгий полковник и вовсе повернулся к нему спиной.

— Полковник говорит, что знает твоего сына. Он хвалит его. Он передаёт тебе спасибо за воспитание хорошего сына.

Преодолев брезгливое чувство, Рейнгардт протянул руку. Аргылов так и кинулся, чтобы крепко пожать эту руку, но полковник быстро отдёрнул её, едва только пальцы его коснулись пальцев старика.

— Спрашивает: есть ли известия от сына?

— Арестовали его и судили в Чека…

— Вот как?! — изумился Сарбалахов. — И что?