По сторонам узенькой дороги до полнеба поднимались лиственницы, всё живое попряталось, на свежевыпавшем снегу нигде ни следа, даже обычных во всякое время заячьих набродов. Нехотя тащил сани мухортенький конь, впереди тяжёлой глыбой застыл Суонда, за ним — Кыча. Подобревший в последнее время отец отпустил её с Суондой, за ним — как за каменной стеной. Ехали они на дальний алас за сеном.

Были счастливые времена, когда лес встречал её птичьим гомоном весной, изобилием ягод летом и осенью, нетронутой свежестью зелени или пышной, как песцовый мех, гладью белейших снегов. Теперь не то. Даже снег не казался Кыче столь белым, как прежде, а тот же лес стоял тяжёл и мрачен, как безысходная дума.

Мысли Кычи были одна другой горше. Теперь, когда сожжено её письмо, и особенно после того, как отец тайно провёл к Амге головной отряд пепеляевцев, как она может доказать свою непричастность к этому? Что сделала она, студентка, пусть и бывшая, в своё время так рвавшаяся в комсомол, — что сделала она, чтобы воспрепятствовать злодейству? Письмо? Какое письмо? Где оно? Так мы и поверили тебе, байской дочке!

Картаво каркнув, пролетел ворон, часто махая крылами. Уже теряясь в дали белесого зимнего неба, он ещё раз каркнул, или прощаясь со случайными попутчиками, или приветствуя там, вдали, каких-либо новых. Кыча отвернулась: всё в жизни только нелепость, как этот ворон в стужу, только жестокость, обман и кровь… Вчера утром мать почему-то стала чистить шубу отца. Кыча подошла поближе и увидела запёкшуюся кровь: «Что это?!» Мать испуганно зашептала: «Грех об отце такое подумать! Это оленья кровь… Он зарезал оленя, которого ему подарили. Ну, те…» Она поверила: отец не так-то прост, чтобы полезть в пекло. А всё же как увидит теперь отца или даже подумает о нём — в глазах та же залитая кровью шуба. Пусть и оленья кровь, а всё же кровь…

Если бы позавчера ей удалось окольной дорогой прискакать в слободу и предупредить красных! О, если бы ей удалось! Тогда с какой бы радостью встретил Томмот весть о её подвиге! Тогда бы однокурсники, — опять запоздало принялась она тешить себя, — тогда бы как охотно признались они в ошибке! Не было бы на свете человека счастливей, чем она. Кто помешал ей? Да вот он, Суонда, сидит перед нею. Изо всей силы Кыча замолотила кулаками в каменную спину Суонды. Тот медленно повернулся и, зачарованно глядя на Кычу, широко осклабился. Она сдержала рвущийся изнутри негодующий крик и упала лицом в колени.

Позавчера ночью, после попыток вырваться из дому, Кыча сказала себе, что больше и не взглянет в его сторону, но уже наутро нарушила слово: услышав ласковый шёпот — «Кыча», она против воли откликнулась на этот зов. А днём, когда она лежала, отвернувшись к стене и плача, к ней тихонько подошла мать: «Чем лежать да горевать, съездила бы с Суондой за сеном».

Вдруг с неожиданной лёгкостью Суонда соскочил с саней и пошёл впереди коня, к чему-то приглядываясь на дороге. Затем он вернулся назад, постоял и, быстро возвратясь, принялся разворачивать лошадь.

— Почему назад, Суонда?

Тот молча показал на человеческий след.

— Что это? Человек прошёл?

Суонда утвердительно кивнул головой.

— Останови. Останови же! Почему ты испугался?

— Он с ружьём… — с трудом выдавил из себя Суонда, показав опять на дорогу.

— Ну и что? Почему бы ему стрелять в нас? Мы ни с кем не воюем. Едем, Суонда! Почему назад, когда уже приехали? Давай за сеном.

Собираясь что-то возразить, Суонда усиленно задышал-замычал, но Кыча не стала дожидаться, пока он разродится словом, а решительно отобрала у Суонды вожжи, завела лошадь на дорогу и ударила кнутом. С полуподнятыми руками и с открытым ртом Суонда остался сидеть на санях, не сопротивляясь.

Как ни близко осталось до запасённого сена, ехать пришлось довольно долго. Плохо наезженная дорога ужом вилась и никак не могла приблизиться к елани, уже просматривающейся невдалеке. Суонда, то и дело наклоняясь с саней и разглядывая дорогу, непроизвольно тянулся взять вожжи, но Кыча всякий раз осекала его взглядом. «Чей же этот след, — размышляла она. — Человек не здешний — незачем местным в такое время пешком шляться по лесу. Обут в валенки… У местного были бы торбаса. Человек вооружён — ясно отпечатывался на снегу приклад ружья. Белый или красный? Из белых, так зачем бы ему скрываться, бродить, выбирая пустынные места, — пошёл бы прямо к своим. Сказывают, после нападения пепеляевцев много красноармейцев убежало из слободы в окрестные леса. Пожалуй, это один из тех…»

Кыча оглянулась на Суонду. Тот был сильно возбуждён, но вырывать вожжи из рук Кычи и повернуть назад не собирался. На развилке Кыча, и сама, как видно, в чём-то не уверенная, остановила коня. Сойдя с саней, Суонда обследовал обе дороги. На правой, которая версты через три привела бы к жилью старика Охоноса-собосута , свежая пороша лежала нетронутой. Следы человека в валенках пошли по левой дороге — туда, куда ехали за сеном. Кыча решительно направила коня влево.

— Ыы-ы-ы! — воспротивился Суонда и, едва успев вскочить на сани, протянул руки к вожжам, но Кыча откинула его руки. Вскоре через деревья опять стала просвечивать елань.

— Кы-ча-а… — с мольбой выдавил из себя Суонда.

Кыча решительно перекинула вожжи из одной руки в другую:

— Не бойся, Суонда!

Следы обрывались у огороженного стога, а за изгородью снежный целик лежал нетронутый. К стогу подъехали осторожно, сойдя с саней, осмотрелись, кругом было тихо. Следы человека шли в обход стога. Не заходя за изгородь, Суонда пошёл было по следам, но, сделав несколько шагов, кинулся обратно и за руку оттащил Кычу, которая уже собралась влезать за ограду.

— Что там?

Суонда кивнул на стог и силой повёл Кычу к саням, но Кыча рывком высвободилась от медвежьей хватки Суонды и прошмыгнула между жердями за изгородь. Суонда кинулся вслед, поймал руками лишь пустоту, полез через изгородь напролом, да застрял, зацепившись поясным ремнём.

Кыча обежала стог и здесь, уже на противоположной стороне его, она увидела дуло винтовки, высунувшееся из стога.