Кычу будто бы подменили. Прежде весёлая и озорная, острая на язык и неистощимая на выдумки, она ходила теперь потерянная, будто тень самой же себя, не стало слышно её прозрачного, переливчатого смеха. Кыча сжалась, как цветок перед холодом ночи, пряча в себе свою горечь.

Понимая, что происходит с нею, и жалея её, ребята не тревожили её понапрасну, не утешали и делали вид, что ничего не произошло. Лишь Томмот на второй день после собрания подошёл к ней.

— Чего тебе? — встретила она его отчуждённо.

— Ничего… — растерянно пробормотал Томмот, будто ему дали по губам.

— За рекомендацию спасибо, но прошу тебя: не ходи за мной. Мне одной лучше…

Сказала как отрезала… После этого Томмот не смел к ней и приблизиться, хотя во время уроков она то и дело чувствовала на себе его взгляд.

Хорошо ей было только в больнице, где никто не знал про её беду и где по-прежнему все любили её. А однажды случилась и нечаянная радость: вернувшись в дом, где квартировала, Кыча увидела Суонду, тот сидел у плиты на кухне и грел спину.

— Ой, Суонда! Здравствуй! Давно приехал? Прямо из дому, да?

Разом отвечая и на приветствия, и на вопросы, Суонда молча покивал, а на лице его запрыгали мускулы — Суонда был рад.

Покидав на кровать шапку, шубу, рукавицы, Кыча вернулась в кухню и повисла у Суонды на шее.

Когда она была маленькая, Суонда вот так же покорно, как смирный конь, подставлял себя, а она лазила по нему, как хотела, вешалась на шею, влезала на спину, просилась на руки. И сейчас, как в детстве, она закрыла глаза, обняла Суонду за шею, положила голову на его каменные плечи.

— Как там мать? Всё с ней хорошо?..

Суонда утвердительно кивнул.

— А какой гостинец она мне послала?

На этот раз Суонда покачал головой отрицательно.

— Ка-ак?! Разве ты не из дому?

Суонда в ответ только крякнул, вспомнив, как хотелось матери обрадовать любимицу, но отец сказал — зачем ей гостинец, если она сама приедет сюда?

Тут ввязался в разговор хозяин дома, торговец Ыллам Ыстапан, коротконогий толстяк.

— Не до гостинцев было ему, — стал он оправдывать Суонду. — Груз он привёз для ревкома. У него, как у важного человека, даже бумага есть с печатью, не шути!

Опечаленная, будто дитя, пролившее молоко, Кыча опустила голову, и Суонда, увидев это, замыкал и задвигался в беспокойстве, как умный пёс, учуявший настроение хозяина. Заботясь о согласии, Ыстапан принялся теперь утешать Суонду.

— Твоя Кыча ныне доктор, — сообщил он ему новость. — Она ходит в больницу лечить красноармейцев…

И в сердце у девушки опять потеплело: что за беда — гостинца нет? Она уже не маленькая. Зато сейчас, поужинав, она опять пойдёт в больницу, там ждёт её радость.

…Из больницы в тот день она вернулась поздно, утром проспала дольше обычного и заспешила — не опоздать бы в техникум. Хозяин, прихлёбывая чай на кухне, сказал как про зряшный пустяк:

— Ты бы, голубушка, не спешила, а поела бы как следует да оделась потеплей. Путь тебе предстоит не близкий.

Кыча чуть не поперхнулась куском лепёшки.

— Не близкий? Куда это ещё?

— Суонде сказано увезти тебя домой. Вчера на санях он приделал верх, будешь ехать, как в доме. Отец велел тебе вернуться домой и жить там, пока не утихнет война.

— Никуда не поеду!

Ыстапан принялся увещевать девушку:

— Разве так понимают волю отца? Отец всегда оберегает своё дитя. Скоро сюда надвинется война…

— Никуда не поеду!

— Поедешь, милая моя! — будто бы стёр умильное выражение с лица Ыллам Ыстапан. — Отец велел — и конец! Иди одевайся!

Кыча вбежала к себе, наскоро оделась, схватила сумку и кинулась к выходу.

— Девка, не дури!

— Не имеете права насильно увозить!

— Ей ещё и права подавай! Не хочешь слушаться, поедешь связанной, это тоже отец велел.

Откинутая сильной рукой, повалив на пути табуретку, Кыча отлетела и упала.

— Старуха, поди сюда! Нет времени, давай её оденем. Суонда, конь у тебя готов?

Как заарканенного жеребёнка, хозяин с хозяйкой подняли Кычу и потащили.

— Суонда-а! Спаси-и!..

Зажав в руках трубку и наклоня голову, Суонда сидел неподвижно. Не прошло и часа, как со двора Ыллам Ыстапана выехал крытый возок. На передке саней, набычив голову, всё в той же позе грузно сидел Суонда.

— В пути её не развязывай, — шепнул ему Ыллам Ыстапан, идя сбоку саней. — А ну как сбежит, что хозяин скажет? Не беда, если и продрогнет немного, молодая девка, да и как может она застыть в такой одежде?

И правда, укутали её так, что любой мороз едва ли добрался бы до неё: положили на оленьи шкуры, укрыли заячьим одеялом, да к тому же в крытом возке. Только опутана она по рукам и ногам, а во рту тряпичный кляп. Обессиленная Кыча теперь смирно лежала и плакала. Суонда ни разу не обернулся.

По пути через Лену на подъезде к острову Хатыстах к ним подскакали на конях двое вооружённых.

— Стой! Куда едешь? — с седла хрипло спросил молодой якут, видать, сильно продрогший на морозе.

Суонда молча полез рукой за пазуху, извлёк оттуда бумажку и протянул.

— Привозил грузы ревкома. — Якут передал бумагу русскому, заросшему рыжей бородой.

— А в повозке что?

Суонда неопределённо махнул рукой назад.

— Ты что, немой? — озлился якут и стволом винтовки раздвинул полог возка. — Баба там… Больная, что ли?

— Ладно, пусть едет, — смилостивился русский. — Держи свою бумагу.

Кыча опомнилась, когда полог снова упал над нею, и отчаянно замычала, и забилась в возке, но было поздно: конные простучали копытами и затихли вдали. Момент был упущен. Кыча беззвучно заплакала. «Одна защита — слёзы солёные, одна заступница — слёзы горючие…»

Конь резво нёс возок к противоположному берегу. По обеим сторонам дороги беспорядочно громоздились ледяные торосы — волны могучей реки, остановленные властной рукой стужи. В их очертаниях с наклоном к северу ощутимо было это оледеневшее, недвижное движение. Насколько хватало глаз, дремали торосы, дожидаясь весны, когда, расколдованные и подхваченные ледоходом, снова обретут они жизнь, опять поплывут на север.