Потом он поднырнул под ограду из колючей проволоки и оказался на лугу, заросшем сочной травой, где в одном углу стояло неглубокое озерцо — точно сверкающее серебряное зеркало в раме из тростника. Здесь он прилег на брюхо и как следует напился. Воздух был влажный, трава насквозь пропитана водой после недавнего мощного ливня. Леопард понюхал перья, оброненные филином, и потревожил парочку желтоклювых уток, которые, хлопая крыльями, поднялись в воздух и исчезли во тьме. Он тщательно обследовал все озерцо по периметру, и в каждом заливчике при приближении зверя тут же смолкал хор лягушек, а за его спиной раздавался снова, и в нем сливались хриплые голоса жаб и звенящие, оглушительные вопли квакш, переходящие в ультразвук. Завершив обход, леопард двинулся назад тем же путем, каким пришел сюда, — снова пролез под колючую проволоку и потрусил вдоль дороги, на развилке свернув налево. Вся его повадка свидетельствовала об осторожности и любопытстве одновременно: места были новые, и он то и дело поднимал голову и посматривал вверх и по сторонам. Дорогу быстро застилал голубой предрассветный туман, и все звуки вокруг постепенно меняли свой характер. Высоко над головой перекликалась, пересмеивалась стая древесных ибисов, потом они улетели; один раз пронзительно крикнул африканский воинственный орел; и вдруг закукарекал петух, словно разбуженный и встревоженный этим криком. Услышав петуха, леопард остановился и зашипел, прерывисто нюхая воздух. Теперь он шел очень осторожно, все время принюхиваясь; жилье двуногих оказалось именно там, где он и предположил по петушиному крику, — сразу за поворотом: три домика, окутанных облаком знакомых запахов. Один из двуногих как раз шел по дороге прямо к нему, босые ноги неслышно ступали по песчаной колее, а следом вился слабый запах табака. Леопард, притаившись в тени и припав к земле, наблюдал за человеком расширившимися глазами; возбуждение в нем росло, и, совершив прыжок, он приземлился среди росших прямо над дорогой колючих кустов. С дороги его заметно не было, однако же сам он отлично видел белевший на ней в предрассветных сумерках песок и приближавшегося человека. У поворота, где обрыв над дорогой был наиболее крутым, леопард прыгнул, и жертва его лишь захрипела, рухнув на землю под тяжестью огромного зверя. Не прошло и минуты, как глаза двуногого вылезли из орбит и безжизненно остекленели. Леопард почувствовал последние судороги жертвы, чуть ослабил хватку, проглотил слюну и облизнулся. Потом встал во весь рост, постоял над неподвижным двуногим, озираясь по сторонам, моргая глазами и брезгливо слизывая с морды следы крови, и, удовлетворенный тем, что добычу его никто не оспаривает, еще раз обнюхал жертву с головы до ног, аккуратно взял зубами за плечо, приподнял, тряхнул и понес в лес, высоко подняв голову и напрягая мощную шею, чтобы обвисшее тело почти не касалось земли — слегка волочились лишь ноги и одна рука.

Первую трапезу он устроил у корней огромного мимузопса; потом большую часть дня отдыхал, забравшись высоко на дерево, среди хитросплетения ветвей, под темно-зеленым пологом листвы. Здесь он, по крайней мере, был абсолютно не заметен снизу; листва, в тени казавшаяся почти черной, черные ветви и кое-где на этом фоне пятнышки солнечного света — со всем этим его лоснившаяся, отливавшая серебром шкура почти сливалась. Он три дня не уходил далеко, пока не съел добычу почти целиком, разве что спускался порой к реке напиться; и ничто не тревожило его, пока не появилась пара барсуков-медоедов; болтая, шипя друг на друга и хихикая, они закружили возле объедков, готовые драться, и леопард, зная, что это соперники серьезные, уступил, хотя и задал им небольшую трепку на прощанье, в результате которой самка полетела кувырком и вернулась не сразу, однако же осталась совершенно невредимой благодаря своей толстой, свободно болтающейся на костях шкуре. Черный леопард отправился назад тем же путем, каким пришел сюда. Темное, затянутое тучами небо, без конца брызгавшее дождем, осталось равнодушным к его возвращению, вот только в каждом доме по очереди начинали лаять собаки, когда он проходил мимо, и лай долго не смолкал вдали. Еще до восхода он снова оказался в долине между мысами-близнецами и нырнул мимо пахнувшей выдрами скалы в гущу древовидных папоротников, дикой фуксии и диких гранатов, в знакомую тишину, нарушаемую лишь журчанием воды и еще кое-какими слабыми звуками, служившими ему отличным указателем направления.

За лесом пастбище на склоне холма, заросшее густой травой, было чуть окрашено желтым светом восходящего солнца и пахло овцами. Леопард подлез под ограду, практически не коснувшись проволоки, и тут же почуял запах собаки; особенно сильный во влажном воздухе, он был смешан с ароматами сада. Здесь земля была мягкой, и, бесшумно ступая по ней, он направился прямо к дому, который молчаливо застыл на вершине холма, точно выход горной породы. Он прошел по траве хорошо знакомой лужайки, ощутил чуть затхлый запах плавательного бассейна и на всякий случай попробовал воду. Потом немного задержался, обнюхивая полотенце, забытое на спинке стула, и пару сандалий на траве рядом, а потом медленно обошел вокруг дома, погладывая на окна и двери. Однако же по виду его — высоко поднятой голове, стоявшим торчком ушам и неторопливой беспечной походке — сразу можно было догадаться, что в данный момент он охотиться не собирается. Почувствовав запах собак на псарне, он обошел их стороной и неторопливо тем же путем двинулся назад; и только снова войдя в лес, он услышал истерический лай собак, в котором слышалась смертельная тоска и неуверенность в себе.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Джин стояла на балконе аэропорта не столько для того, чтобы помахать на прощанье брату, сколько за тем, чтобы посмотреть, как с пронзительным звуком самолет разбежится по взлетной полосе и грациозно подпрыгнет в небо, оставив позади серо-коричневый шлейф дыма. Она уже очень давно не была в новом здании аэропорта, так что, проехав для этого шестьдесят километров, решила и остаток дня провести по возможности приятно.

Главная улица в Джордже была шире, чем в Книсне, и выглядела более городской; вдоль тротуаров нескончаемой вереницей тянулись магазины и фешенебельные бутики. Она купила узкие, кремового цвета штаны в обтяжку, зашла в роскошный цветочный магазин, а потом выпила чаю со сдобными булочками, сливками и медом.

Джин быстро шла по тротуару чуть покачивающейся размашистой походкой — длинноногая, широкобедрая — и, заметив, с каким восхищением на нее смотрят мужчины, вдруг подумала о том, чего все это время сознательно избегала даже в мыслях. Она не сразу сумела отпереть машину — никто никогда не запирал свои автомобили в Книсне — и, все-таки наконец сладив с ключом, посмотрела на часы. Джон должен был уже прилететь в Кейптаун. Его не будет четыре дня, и два из них он проведет в Стелленбосе, на ферме их двоюродного брата. Ну и, без сомнения, повидается с той девушкой, у которой волосы цвета меда, — как ее там, Бренда? или Барбара? нет, Белинда! А сама Джин на четыре дня полностью предоставлена себе. Она оттягивала поездку брата, сколько могла, воспринимая ее как особо сильное средство для собственного исцеления, но не слишком все же уверенная, что и это средство поможет. В предвкушении своего недолгого одиночества она волновалась заранее, и сердце у нее билось сильнее, чем обычно. За последние две недели она почти не видела Клифа Тернера, однако же он звонил по крайней мере раза четыре — дважды он разговаривал с Джоном и дважды с нею, когда Джона дома не оказалось. Однако она всегда была совершенно уверена, что именно ее голос он и надеялся услышать. Во время их довольно бессвязных и длинных разговоров оба очень осторожно обходили любую тему, способную намекнуть на то, что произошло во время вечеринки в пещере.

Джин даже испытывала угрызения совести по поводу собственных тогдашних лживых обещаний; она прекрасно понимала, что даже если сбросить со счетов все остальное, включая ночное купанье в светящихся волнах под полной луной, то их отношения с Клифом — это огромный бутон прекрасного цветка, который только и ждет, чтобы распуститься, но расцвести он должен исключительно по ее воле!