Стандер хмыкнул:

— Да уж, от собственных мыслей порой действительно не спасешься! Вот кому такое стихотворение бы понравилось, так это Кампмюллеру! (Оба засмеялись.) Значит, «Черный леопард»? Надо обязательно прочитать. Наверное, не вредно и нам знать, что наших поэтов тревожило.

Голос его звучал насмешливо, но Тернеру вдруг показалось, что Пол как бы отказывает ему, аутсайдеру, в способности понять мистическую душу настоящего африканера.

Во фляжке осталось всего несколько глотков бренди, и они разделили их в дружелюбном молчании.

— Чтобы чувствовать себя совершенно свободным в интеллектуальном плане, — проговорил вдруг Стандер, — приходится идти на большие жертвы.

— Я знаю.

— Отсекать свои корни, при этом, возможно, теряя саму способность выжить. Завидую я вашей английской либеральной свободе!

— А я, пожалуй, завидую вам, африканерам. Не так это просто — чувствовать себя свободным. Быть свободным по-английски хорошо и естественно в самом Соединенном Королевстве, в Европе, но в современной Африке у свободного мышления другая задача. Здесь оно… в определенном смысле превращается в бремя из-за враждебной ему атмосферы, бесчисленных предрассудков, из-за различий в цвете кожи, в языке, в культуре… Нет, я имею в виду не только различия между черными и белыми. Здесь важно понимание всех точек зрения, всех мотиваций, и по мере осознания собственного бессилия человек становится как бы отрицательно заряженным, что ли…

Они снова долго молчали, потом Стандер сказал:

— То, что описываешь ты, недуг международный. Всякие там недопонимания и исторически сложившиеся фобии…

— Возможно, ты прав, — откликнулся Тернер, — но здесь недуг этот проявляется в острой форме и затрагивает практически всех, точно в замкнутом микрокосме.

— И всей этой красоты он тоже касается? И всего хорошего?

— Да, и этого. Ты совершенно прав, Пол.

Устроившись поудобнее, они погрузились в молчание; и негромкое биение сердца ночного леса доносилось до них, точно шепот множества существ. Тернер представлял себе, что видит этот лес глазами совы, летящей на мягких крыльях, скользящей бесшумно под таинственным, бескрайним, мрачным сводом небес, опускающейся к темным ручьям, берега которых светятся ночными цветами, прекрасными среди разлившихся озер их собственного аромата. Порой он на какие-то мгновения погружался в сон и тут же резко просыпался; ему снилось, что впереди него бежит Джин Мэннион и зовет его тоже бежать с нею вместе. Однако во сне она была иная, похожая на темного духа, воплотившего в себе все прекрасное и недостижимое, и наготу ее прикрывала лишь шкура черного леопарда. Во сне Джин насмешливо улыбалась ему и все бежала и бежала, легко, широкими прыжками, и черные волосы ее волной летели за нею вслед.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Лишь через три недели газеты оставили наконец тему нападения леопарда на человека и тему черных леопардов вообще, и, надо сказать, сделали это неохотно. Они успели раскопать множество старых историй о бесследном исчезновении людей в данной местности и даже опубликовали один несколько истерический материал о том, как некий странный след был обследован Тернером (вместе с корреспондентом местной газеты) исключительно для того, чтобы в итоге выяснить, что следы эти принадлежат огромному датскому догу, хозяином которого являлся ближайший сосед того самого корреспондента. Тернер переставил свои фотоловушки в те долины, что граничили с фермами Джин и Кампмюллера, но за последнее время ему удалось получить только фотографии двух генетт, одной рыси и одного барсука. Джин даже обрадовалась тому, что зверья возле ее дома так мало, и леопарды были забыты всеми, кроме Тернера и Стандера.

В первую ночь февраля, в полнолуние, Тернер устроил-таки вечеринку в своей пещере. Он вместе со своими двумя помощниками целый день таскал в пещеру стаканы, рашперы, ящики с мясом, ящики с пивом и вином, керосин, дополнительные светильники и дрова. Они, насколько это было возможно, привели пещеру в порядок и так постарались уложить пол из плавника, что даже получилось нечто вроде шаткой, но все же сносной танцевальной площадки. Тернер позаимствовал даже магнитофон. Сияющее полуденное небо подтверждало, что вечер будет тихим и теплым, а у Тернера в такие замечательные вечера всегда возникало некое чувство вины за собственный эгоизм и грустная ностальгия из-за того, что не с кем разделить такую красоту: сверкающие огромные волны, сверкающий песок на пляже, серебристые шали пены у кромки прибоя на пологом берегу и продолговатая полоска пляжа, залитая водой и похожая на огромное зеркало, в котором любуется собой сама луна, созерцая окружающую ее девственную прелесть ночной тиши. Маленькая бухта и песчаный берег были окружены точно такими же высокими крутыми утесами красноватого цвета, как и те, что украшали всю гористую часть южного побережья. Сама пещера находилась не более чем в тридцати метрах от пляжа, чуть выше, а добраться туда можно было по старой расселине, некогда пробитой в этих скалах рекой. Однако если бы не полузаброшенная дорога, ведущая на лесоразработки и находившаяся еще метров на сто выше, то ни до пляжа, ни до пещеры, отделенных от основного шоссе широкой полосой непроходимых колючих зарослей, никто бы вообще не добрался, разве что самые большие энтузиасты из местного лесничества. Впрочем, так или иначе, окрестные леса были недоступны широкому кругу посетителей — для этого требовалось особое разрешение, — и рыболовы-авантюристы, пытавшиеся пробраться в бухту прямо по скалистому берегу со своими спальными мешками и рюкзаками, в итоге упирались в непреодолимую преграду из неприступных утесов. На одном из открытых участков пляжа, где валялась теперь целая коллекция плавника, некогда стояла хижина одного бродяги, жившего тем, что он собирал на берегу, — полукровки по имени Синклаар, что, по всей видимости, означало искаженное Сен-Клер, и Тернер частенько удивлялся раньше, как это человеку могло прийти в голову поселиться в столь пустынном месте. Давным-давно заброшенная, полуразрушенная хижина лично его устраивала главным образом потому, что местное лесничество не требовало за нее платы, а кроме того, здесь были практически дикие края с почти идеальными условиями для жизни леопардов, ибо во все стороны от этого места раскинулся огромный лесной массив. Надо сказать, что жить в пещере он решил по собственной инициативе — исключительно из любопытства и жажды приключений.

Казалось, три десятка гостей заполнили пещеру до отказа, и все-таки в ней хватило бы места и для сотни человек.

Тщательнейшим образом расставленные свечи и керосиновые лампы мягко освещали каменные высокие своды пещеры, делая ее похожей на главный зал средневекового замка, где горит камин. Вино в стаканах поблескивало рубиновыми искорками, точно было полно огненных мух. В общем, удивительный эффект придуманного Тернером освещения явился неожиданностью даже для него самого, ведь до того он просто немного поэкспериментировал с тремя керосиновыми лампами и пятью свечами, а потом увеличил это количество втрое, однако же особую прелесть и освещению и вечеру придавало море, светившееся само по себе; каждая волна, то набегая, то вновь отступая, вспыхивала волшебными зеленоватыми огоньками. Вода была ласковой и теплой, словно сама луна и увлекшееся пиротехническими эффектами море излучали не только свет, но и жар. Казалось, единственными из гостей, кто не стал купаться, были Майк Превальски и Кампмюллер — их фигуры темнели у костра на берегу. Пол Стандер и Джон Эвери, высоко подскакивая на волнах, о чем-то поспорили на бутылку вина; рядом с ними слышался девичий смех. Тернеру было удивительно приятно плескаться на мелководье и думать, что Джин где-то поблизости, словно соединенная с ним этой водой; он медленно плыл вдоль пляжа, едва шевеля ногами и вертя головой в водовороте голосов и пенных брызг, чтобы увидеть Джин, — он смотрел на нее с тех пор, как все его гости точно безумные бросились купаться. На фоне темных скал маленькой бухты, покрытых раковинами мидий, ее голова, облепленная мокрыми волосами, казалась черной и гладкой, как у тюленя.