— Сидите, — остановил их Васютин.

Якушев встал, уступил командиру место в середине, но Васютин присел на край скамейки, рядом с Родиным.

— Слава не такая уж и плохая штука, — улыбнулся Васютин. — И хорошо, если она приходит к достойному человеку. И в свое время. Я лично так думаю. Надеюсь, никто не будет возражать против этого? Да и как тут возразишь! Мне, например, хотелось так научиться летать, как никто до меня, каким бы он там именитым ни был. Желал, чтобы мной восхищались: ай да Васютин!

— Что же вам помешало, товарищ капитан, добиться желаемого? — не утерпел вездесущий Быков.

Спокойный Малахов стукнул ладонью по колену своего подопечного. Бестактность вопроса была очевидна. У Якушева даже запершило в горле. Смущение курсантов не осталось незамеченным капитаном.

— Вопрос по существу, — сказал он. — Мало желать славы, надо добиваться ее. А в нашем деле, как, пожалуй, и во всяком, это значит работать и работать, не давая пощады себе. Остановился, глядь, а тебя уже другие обошли. Тогда найди в себе силы не стать завистником.

— И все же, пожалуй, обидно? — снова прорезался Быков, словно бы и не замечая тех знаков, что подавали ему ребята.

— Отчасти есть, — согласился Васютин, доставая сигарету. — Но тешу себя надеждой: то, чего не сумел сам, достигнет кто-нибудь из вас. Например, вы, Быков!

Курсанты довольно рассмеялись.

— Ну что ж, за мной дело не станет, — пообещал Быков. — Если командиры верят, то нехорошо подводить.

— Вот и я о том же! — заключил капитан, взглянув на часы.

— Встали, — сказал Якушев, одергивая гимнастерку, поправляя ремень.

В распорядке с пятнадцати тридцати до шестнадцати пятнадцати значился уход за боевой техникой и оружием. На лексиконе курсантов это занятие называлось «свиданием с любимой». Еще в первые дни своей курсантской службы усвоили они расхожий армейский афоризм: оружие любит ласку, чистку и смазку. Хотя это занятие было ежедневным, но оно никогда не приедалось. Лично Родин любил возиться с оружием, ощущать в ладонях властную тяжесть грозного металла. Впрочем, подобное чувство испытывали и другие ребята. Внешне они не подавали вида, но то самозабвение, то упоение, с которым они работали, особый блеск глаз выдавали их. В них еще жило детство, когда редкий мальчишка не грезит оружием. И самым большим желанием, хотя они и скрывали это, было желание, чтобы в эти минуты единения с оружием их увидели родные, друзья детства и оценили по достоинству. Редко кто из них не послал домой этого видевшегося не раз в мечтах снимка: при полной форме, с оружием в руках.

Фотокарточка такая стояла и на облупившемся желтом комоде в тесной квартирке Родиных, и отец-инвалид, потерявший ногу незадолго до конца войны под серым, зловещим Кенигсбергом, скрипя протезом, прихрамывая, подходил к комоду, бережно брал фотографию и, осторожно, смахнув ладонью невидимую пыль, пристально вглядывался в лицо сына, в который уже раз отыскивая сходство между ним и собой. Не нынешним, разумеется, а той поры, когда они были ровесниками. Внешней схожести вроде бы не было. Сын скорее больше походил на мать. Ее брови дугой, такое же скуластое лицо. А вот взгляд, тут уж ничего не скажешь, — его, отцов. Такой же упрямый, решительный.

Выбор сына для Родина-старшего был неожидан. Он втайне желал и надеялся, что Алексей останется рядом. В их станционном поселке, не очень большом, но и не малом, молодому, здоровому парню нашлась бы работа. Можно было бы пойти токарем в депо или на ремонтно-механический завод, десятки специальностей на выбор предлагал новый, недавно построенный на окраине их станционного поселка завод электронного оборудования.

Готов был взять Алексея к себе и сосед — механик местного объединенного автопредприятия, с которым сын нередко проводил воскресенья в гараже, копаясь в моторах, приходя домой со сбитыми пальцами, чуть ли не по часу отмывая руки в теплой воде, спокойно выслушивая сердитое ворчание матери. Интерес сына, как казалось ему, обозначился четко: машины. «Ну что ж, — рассуждал Родин-старший, — будет сын механиком, как сосед. Очень даже неплохо. Специальность хорошая, заработок надежный, опять же перед глазами, не где-то там, на стороне, где трудно углядеть, уберечь от дурного, огородить от ненадежных товарищей. Алексей парень-то серьезный, да всяко бывает!»

Казалось бы, с сыном все ясно, но осенью, в первые дни занятий сына в десятом, Родин-старший на родительском собрании узнал от классного руководителя новость — оказывается, Алексей уже год как занимается в аэроклубе, а он, отец, оказывается, ничего и не знал.

Чтобы не расстраивать жену, поначалу решил скрыть от нее тайну сына, но жена догадалась, что он что-то знает, да молчит: пришлось рассказать.

Жена залилась слезами: шуточное ли дело — летать, прыгать с парашютом, для того ли растила, чтобы вот так ни за что ни про что в один день потерять. И Родин-старший не в силах был ее успокоить.

Душа его тоже противилась поступку сына. Ну ладно, решил быть военным — ведь он тоже когда-то мечтал о военной службе и, не случись этой беды, не останься с одной ногой, непременно бы стал кадровым офицером, — но почему сын выбрал авиацию? Для Родина-старшего с самолетом было связано нечто роковое. Там, под Кенигсбергом, черным, зловещим от дыма, копоти и гари, его, старшего сержанта, командира зенитки, прошил «мессер», за которым он охотился с утра до глубокого вечера. Фашист застал врасплох, когда перезаряжали орудие. Двоих товарищей уложил наповал, третий с распоротым животом протянул чуть больше часа, а Родин вот остался калекой. И самолет стал с тех пор знаком беды.

Но, видя решительность сына, не стал перечить ему.

«Нет, что ни говори, старики у него были славные!» Алексей часто писал им. Аккуратно и всегда обстоятельно отвечала мать, держала Алексея в курсе домашних дел и забот.

А тут прошла неделя, из дому писем не было. Непонятно почему молчала Антонина, хотя он послал ей четыре письма, не считая того, переданного, как заверил Якушев, проводницам с фрунзенского скорого.

Выдался прямо-таки мертвый сезон. Алексей завидовал тем счастливчикам, что чуть ли не через день получали письма. Таких, как ни странно, в взводе было немало. Неужели она не отзовется, не найдет времени, чтобы черкнуть хотя бы пару слов? — думал Алексей об Антонине.

— Слушай, Родин, дело есть, — подошел к нему Якушев, когда закончил возиться со своим автоматом. — Помнишь, как-то говорил тебе о девахах? Тех, что из военторга. Мне кажется, самое время навестить! Как смотришь? Девочки что надо! Не потужишь!

Наказание Алексея кончилось сегодня, в субботу. Он получил увольнение.

— Ну так как? — спросил нетерпеливо Якушев.

— Кого прикажешь опекать? — вопросом на вопрос отозвался Родин.

— Там видно будет. Значит, согласен? — Якушев на радостях хлопнул его по плечу.

Ему, Алексею, еще бы голову ломать, как распорядиться нынче своим увольнением, а Якушев враз решил. «Спасибо, друг! Сегодня и впрямь твое предложение к месту! Гульнем. Да еще как».

Мысль эта развеселила Алексея, и он стал думать о предстоящем свидании с девчатами из гарнизонного магазина. «Резиновую Зину купили в магазине, резиновую Зину в корзине принесли». Хотя при чем тут Зина? Насколько он помнил, Якушев говорил, что одну зовут Валя, другую Галя. Одна, должно быть, блондинка, другая… Впрочем, в любом случае неплохо! «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной». Так, кажется, поется.

В него неожиданно вселился веселый бес. Эта перемена в настроении не осталась незамеченной ребятами, которые усердно и торопливо готовились в увольнение.

— Ну вот, — удовлетворенно заметил Исмаилов, — теперь на человека похож, а то ходил мрачнее тучи.

Субботнее увольнение было самым массовым. И сейчас, в ожидании желанного часа, курсанты толпились в бытовке, оживленно переговариваясь.

Родин с особым пристрастием осмотрел себя в зеркало. Лицо было чистым, но он на всякий случай прошелся еще раз электробритвой — ладной «Агиделью», подаренной стариками по случаю поступления в училище.