Прекрасна и беззаботна курсантская пора! Хотя, конечно, и в курсантской жизни всякого такого немало, что отнюдь не вызывает восторга, — и ранние побудки, и подъемы по тревоге, и караулы в ночи на ножевом ветру, когда и холодно, несмотря на теплые портянки, и боязно, несмотря на то что в твоих руках карабин, и изнурительные марш-броски, от которых еще долго саднеют плечи и горят ноги. И все же если ты курсант, то считай, это самые лучшие годы в твоей жизни. Будешь лейтенантом, быть может, даже станешь генералом, но курсантом тебе больше не быть. Такова суровая диалектика!

Потешатся, насмеются вдоволь ребята после отбоя, а затем, как бы незаметно, разговор в другую колею перейдет, начинают о девчатах вспоминать.

Вот подал от стены звонкий голос Исмаилов:

— Трудно понять их. Ты ее обнять пытаешься, а она из себя такую недотрогу корчит, Мол, нельзя, не смей. Никому этого не позволяла. Хотя уверен, что она еще и не такое видывала, и тебя самого кое-чему поучит.

— Это точно, — согласился Быков, — все они ужасные притворщицы.

— Тоже мне нашелся знаток женских душ, — приподнялся на локте Якушев.

И верно, странно было услышать подобное суждение от Быкова, который, как было замечено, проявлял полнейшее равнодушие к женскому полу. Может, потому, что он, маленький, худенький, в свою очередь был обойден их вниманием.

— Не только же тебе одному знать, — отрезал Быков.

Этот дерзкий ответ прозвучал так неожиданно, что взводный даже не нашелся что и ответить.

Алексей Родин, до того рассеянно слушавший ребят, машинально думал о той, так и оставшейся загадочной проводнице с восемнадцатого скорого. И что-то похожее на зависть шевельнулось в нем. Все-таки он невезучий. Почти у всех ребят — девчонки, к которым они спешат в увольнении, о встречах с которыми вспоминают потом целую неделю, коротая однообразие курсантских будней, а ему и вспомнить не о ком. Сколько их было, разных знакомств, когда он ходил в связке с Якушевым, да что они оставили в душе?

Одну, одну лишь хотелось увидеть ему сейчас. Ту проводницу с восемнадцатого скорого. По вечерам он с удивительным постоянством вызывал в памяти эту странную, похожую на сон, ночь, гулкую площадку вагона, ее большие испуганные глаза. Что она испытала в ту минуту, когда он выпрыгнул на ходу из вагона? Страх, тревогу? Что значили ее слезы, если он остался живым, невредимым? Да и что могло случиться с ним. Такая ли мудреная штука — прыгнуть на ходу с поезда. Чему-чему, а этому он научился пацаном, цепляясь за подножки товарняков, проходящих через их небольшую станцию. У ребят их пристанционного поселка прыгать на ходу с поезда было любимым занятием. Садились у железнодорожного моста, где поезд, по обыкновению, сбавлял ход. Ленивому разве только не сесть! Не доезжая двух-трех километров до Диховского разъезда — прыгали. Летом там, в посадках, было уйма клубники, а зимой перед Новым годом они катили туда, в посадки, за елками, выбирая ровненькие, пушистые, в рост себе.

Правда, одна из таких поездок дорого обошлась их товарищу — Славке Золотову с окраинной Подвальской улицы, самому проворному из них. Славка прыгнул небрежно и повредил крепко ногу. Где-то с год провалялся в больнице. Пришел, припадая на правую ногу. И всем стало ясно — Славке больше не кататься на товарняках. Перестал он бегать с ребятами и на речку. До нее было не близко, километров пять полем. И Славке было не угнаться за ними, быстроногими, а охотников тащиться с ним не находилось. Славка рос, раздавался в плечах, а правая его нога — сохла, тоньшала. Он больше не ходил на уроки физкультуры, просиживая эти часы угрюмо в классе, на своей излюбленной задней парте.

Славка Золотов, ставший по своей глупости инвалидом, вспомнился ему не зря. Алексей и сам, после того ночного прыжка, ощутив боль в колене, не на шутку встревожился, и было отчего: первая мысль, которая обожгла, — а вдруг что-нибудь серьезное. Отчислят. Немедля. Как это уже было не с одним.

Об этом страшно было подумать. Он столько мечтал о летном училище, как и другие, немало гордился тем, что учится в том же самом училище, которое окончил первый космонавт Земли, серебристый «МИГ» которого стоял у главного входа в училище… дерзко, отчаянно будоража их души.

Но с коленкой, слава богу, все обошлось. Боль постепенно ушла.

Отгородившись мыслями от чужих разговоров, Алексей дотошно восстанавливал в памяти детали, относящиеся к той поездке, к тому вагону, в котором она была хозяйкой. Якушев на его месте вел бы себя, конечно, иначе. Не торчал бы, как Родин, дураком в проходе, затаенно наблюдая за этой девчонкой, что, по сути, не сидела на месте, то и дело находя себе работу: в белом переднике разнесла по купе чай, делая это сноровисто, ни разу не плеснув перед собой, хотя вагон изрядно качало; но вот уже она, сняв передник, сменив новый дорожный свой пиджак на старенький, бежит, крепко зажав в больших рукавицах кочережку, конец которой раскален добела, отогревать примерзшую систему.

Алексей удивлялся ее неутомимости, женской сноровке, как не раз удивлялся этому, наблюдая за матерью. Что-то схожее было в их усердии, деловитости, аккуратности и заботливости. У матери детей было много, но она не выделяла никого, каждый чувствовал ее заботу; и эта девчонка при всей своей занятости обходилась с каждым пассажиром так, как будто он был у нее единственным.

— Хорошая, предупредительная девушка, — отметил полный старый мужчина из соседнего купе, провожая глазами проводницу.

— Это пока молода, — возразила женщина одних лет с мужчиной, с прибранными наспех волосами, — потом все сойдет.

Мужчина развел руками. Трудно было понять, что означает жест — несогласие со словами спутницы или же, наоборот, принятие ее слов.

Алексею хотелось подойти к проводнице, ведь бросала она на него краткие взгляды, и заговорить. Но для этого нужно быть Якушевым, обладать его настырностью, уверенностью в себе.

Он допоздна торчал у окна, напротив служебного купе, придумывая удобный повод для знакомства, подыскивая нужные слова, но так ничего придумать не смог. Все казалось ему чушью, и от стыда у него горели уши. Он решил, что лучше вот так проторчать столбом, чем с какой-нибудь ерундой подступаться к этой серьезной девчонке. Лишь все испортишь, а ему не хотелось торопить события. Все впереди. Его не смущало, что через каких-нибудь семь-восемь часов он покинет вагон, а она покатит дальше. Он верил: судьба еще сведет их. Он не знал, на чем держится эта уверенность, но она, эта вера, крепла в нем с каждой минутой. Разве он не хозяин своей судьбы? И разве так трудно найти девчонку, если знаешь ее имя, фамилию (благо все это написано на табличке), вагон, номер поезда, наконец дорогу, по которой она ездит…

В каптерке, в чемодане лежала кукла, которую накануне купил в центральном универмаге. Близился женский праздник. Ему хотелось сделать ей подарок, и он выбрал куклу. Теперь надо было смотаться на вокзал и узнать у девчат с фрунзенского скорого, когда будет ехать она. До праздника оставалось около недели, и, конечно же, она должна еще объявиться тут.

Странно, все странно, думал он, вспоминая свою недавнюю встречу. И чего ему далась эта девчонка? Ведь даже если она и ответит взаимностью, все равно видеться придется не часто.

В школе Алексей сторонился девчонок, стесняясь себя, своей одежды, зная, что мать с отцом-инвалидом одеть его богаче не смогут, и вообще был тогда уверен: рано забивать голову девчонками. Он пропускал школьные вечера. И первый раз станцевал на выпускном вечере с невзрачной Ниной Билениной из параллельного класса, пригласившей его на белый танец. Теперь же, слушая признания товарищей, он стыдливо сознавал: то, что хорошо было известно другим, ему одному неведомо.

Ребята были готовы говорить хоть до утра. Вариациям на тему: я встретил девушку — казалось, не будет конца. Но тут приподнялся взводный Якушев.

— Ша, парни, о бабах ни слова! — и пояснил: — После таких разговоров ноги начинают мерзнуть.