Большевистская фракция второго областного съезда Советов приняла на себя руководство обороной. Весть о взятии кожевенного завода разнеслась по городу. Буржуазия, купцы, мелкие торгаши, кадетствующая интеллигенция, в избытке рассыпанная в каменных особняках, уже предвкушала торжественное вступление белого гене-рала-«избавителя». Люди труда вылились на улицы с требованием оружия. Его давали. На фронт шли вооруженные отряды.

— Да здравствуют Советы! — кричали с тротуаров и балконов.

— Да здравствует Республика!

Железнодорожники объявили себя мобилизованными. Машинисты эшелонов, подвозящих подкрепления и эвакуирующих раненых, работали бессменно.

Генералу Эрдели не удалось взорвать коммуникации. Бронепоезда «Шлисеельбургский узник» и «№ 25», сработанные руками кавказских и тихорецких железнодорожных рабочих, спасли жизненные магистрали осажденного города.

Возбуждение, охватившее веек, передалось и Ёату-рину. Относившийся вначале довольно скептически к идее защиты города и не веривший в возможность сопротивления Корнилову, Батурин в действиях окружавших его людей, в их поведении почувствовал какую-то новую, неизвестную ему силу.

В главном зале Зимнего театра, на втором этаже, там же, где не так давно заседала Кубанская рада, большевистская фракция съезда собрала делегатов. Делегаты от воинских частей, рабочие и простые хлеборобы, с загорелыми лицами и корявыми руками, притихли, когда на трибуну поднялся коренастый Барташ, перекрещенный боевыми ремнями.

— Корнилов вплотную подошел к городу, — сказал он прерывистым голосом чрезвычайно утомленного человека, — бой идет на окраинах. Мы не должны допустить Корнилова. Мы должны разбить его по примеру революционного Питера. Фракция большевиков вносит предложение: прервать занятия съезда и всем без исключения пойти в окопы.

— Съезд надо распустить! — басом крикнул хмурый человек, стоявший невдалеке от выхода.

— Нет, мы будем продолжать работу съезда. Это даст моральную поддержку Красной Армии. Работа съезда только началась, и если ее теперь же прекратить — не будет выполнена воля восставшего народа. Но враг у ворот города, и мы должны быть там, где революционные войска своей кровыо, своей жизнью защищают Советы…

— Распустить съезд! — снова крикнул кто-то из группы, стоявшей невдалеке от дверей. — Закрыть съезд!

Поднялся шум, делегаты повскакали.

— На люди его, на трибуну! — закричал Павло. — Чего он за чужие спины ховается!

На сцену почти вынесли на плечах человека в суконном пальто с бархатным воротником. Он укрепился ногами, снял картуз, обнажив желтую продолговатую лысину.

— Я представитель печатников. Мы, левые социалисты-революционеры, считаем нецелесообразным продолжать работу съезда, собранного в такое неурочное время. Правы разумные депутаты, покинувшие съезд, не дождавшись, пока их разгонит — Корнилов… Мы против политики большевиков… Одной рукой они голосуют за мир, за постыдный Брестский мир, а другой заряжают винтовку. Комбинируют… Мир так мир, война так война…

Ему не дали закончить.

— Долой!

— Сшибай его!

Потянулись десятки рук, сдернули оратора со сцены, в толпе замелькала его лысина, и, барахтаясь, представитель печатников уплыл в выходные двери. Председатель тщетно звонил.

Но вдруг все мгновенно смолкло.

— Егор! — недоумевающе ' воскликнул Батурин, не веря своим глазам.

К рампе, поддерживаемый Допькой и Барташом, вышел бледный Мостовой.

— Я казак Егор Мостовой. Казак Егор Мостовой, — внятно повторил он, — меня в такое положение произвел Корнилов, иод ставропольским селом Лежанкою. Раненого заполонил и к стенке приставил. Брагину, есаулу, препоручил меня потратить. Там Брагин сейчас! У Корнилова! С одной станицы мы были с ним, с Жилейской, и балаболка у него висела не хуже, чем у того левши-социалиста… Умел ею звонить здорово… И вот как произвел меня… Мало того, пятьсот душ, оиромя меня, уложили. Не верьте им, ребята, не верьте: обжулят… Корнилова не пущайте, злой до нашего брата, а тех левшей в шею гоните. Съезда этого долго мы ждали… Всю жизнь ждали. Как же его прикрыть, а? Нужно повестку ширше раздвинуть. Еще один вопрос добавить: Корнилову шею свернуть. Бить его надо. Бить кадетов! Возьмут город — столбов много для виселиц. — Мостовой шагнул вперед, выгнулся. — Так, что ли?

Барташ хотел что-то сказать, но на стул вскочил молодой казак — делегат Ейского отдела.

— Деваться некуда! — крикнул он. — Кому охота на фонаре горобцов считать, оставайся, поджидай корниловский галстук, а я — в окопы. Трус в карты не играет.

Он спрыгнул и, расталкивая людей, заторопился к выходу. За ним сразу, словно по предварительному сговору, опрокидывая стулья и гомоня, ринулись остальные. Барташ, сбежав с трибуны, догнал Батурина.

— Того горластого, из Ейского отдела, небось заранее подзудили, — сказал Батурин, — у вас завсегда ладно, раз, два, и в дамки.

А что, завидно?! Сам небось хотел выступить за Мостовым, да не поспел? Не вышло земляка поддержать?

Барташ засмеялся, в уголках глаз выскочили маленькие слезинки. Он вытер их, оставив на запыленных щеках грязные полосы. Павло, глядя на Ефима, посмеялся, обнажая ровные белые зубы.

— На слезу ты слаб, Ефим Саввич, а? Насчет выпрыгнуть, вроде того ейчанина, верно. Пятьсот человек уложили кадеты в какой-то Лежанке, а? Как же их в большой город пускать? — Павло смолк, приподнял брови, наклонился — А может, надо бы допустить Корнилова? Кубанью управить — дело без привычки трудное. Да еще с его характером… Народ бы его враз раскусил, червивого, а? Как ты на это?

Барташ что-то оказал ему.

— Громче, — попросил Павло, — ишь гуд какой, видать, снова до меня тарнопольская глухота возвернулась.

— Народ тронулся, народ! — выкрикнул Барташ и приветственно замахал шапкой: — Чего меня опрашиваешь? Сам смотри!

По Красной улице, сквозь расступившуюся толпу, шли запыленные дружинники Закубанья. Недавно они дрались с армией мятежных офицеров, самочинно вторгшихся в их станицы. На знамени пришиты миткалевые буквы: «Первый Рязанский революционный отряд!».

За рязанцами шагали черные и обветренные жители горных станиц, обитающие за перевалами Волчьих ворот, в лесистой Майкопщине. Грачиное племя горбоносых и ловких людей, вооруженных винтовками, нарезными и гладкоствольными ружьями.

— Охотники, зверобои, — шептал Барташ.

— Мефодий! Друшляк! — заорал Батурин.

— Кого узнал?

— Мефодий — кум карагодинский, — недоумевал Батурин, — iboh тот, взводом командирит… И не оглянулся. Вот тебе и «Цедилок», чертов кум. Верно, говорил когда-сь, что сами себе каштаны остудят. Глянь, глянь на них-то! Эти покажут, кому очко-молочко, а кому перебор-водичку. Когда-сь еще в Жилейской слезу роняли.

— Почему слезу?

— Землей вроде их при царе обижали.

— Выходит, царский генерал несподручный?

— Несподрушный, — согласился Павло. — Был тот Мефодий тюха-матюха, а теперь, гляди, строевик. А вон второй дружок карагодинский, Магометка-азият, а? Что они, аль все с гор тронули?

— Привет «Кубанолю», — закричал чей-то девический голос, — да здравствует «Кубаноль»!

В ответ поднялось «ура». В колонне вскинули шапки и картузы на острия штыков.

Оркестр играл Марсельезу. Латунные изгибы труб блестели под солнцем. Рабочие завода «Кубаноль», такие же черные, как и горцы — друзья Мефодия Друш-ляка, шагали, обвешанные грубитовыми бомбами собственного производства. За ними двигались два грузовика, обшитые котельным железом и украшенные остренькими клубными флажками. У пулеметов, высоко приподнятых на самодельных турелях, свисали патронные ленты.

Из толпы вертко протиснулась розовощекая женщина с ребенком на руках, наряженным в синенькую матроску. Женщина бегом догнала колонну.

— Кирюшка, — позвала она, запыхавшись, — Кирюшка!

Высокий рабочий, услышав ее, обернулся, махнул рукой — уходи, мол, чего ты.

— Идете как дохлые, — закричала женщина. — Скорее!