— Ея-река, — сказал Мостовой, — то же, что наша Саломаха. Покровка при железной дороге. Сюда, считай, десяток станиц тянется, станция тоже Ея.
— Ея, пирожки грея, — подшутил кто-то сзади.
— Не так, — Егор обернулся, — есть другая присказка: станция Ея все хорошее имеет, а станция Порошиная не имеет ни плохого, ни хорошего.
Всадники посмеялись.
— Заночевать бы, — посоветовал Василий Ильич.
Дома выходили на улицу кирпичным побеленным фундаментом и просторным крыльцом. За высокими заборами амбары под камышом и железом, хозяйственные службы. Угадывались сытая жизнь, тепло. Казаки недружелюбно посматривали на верховых. О выступлении Корнилова знали. Станицы томились неопределенными предчувствиями. Близко подступала грозная и неумолимая война, и вооруженные отряды напоминали о ее приближении.
Мостового окликнули по имени. Он обернулся броско, всем туловищем.
— А, Евдокия Батьковна.
— Аль зазнался, закомиссарился, наши ворота проезжаешь?
Шаховцов приосанился. Казачка, окликнувшая Мостового, была молода, красива. Озорной огонек блестел в ее глазах. Видно было, что она привыкла нравиться мужчинам, и от этого как-то сразу узнавалась ее хмельная сила.
— Чья? — спросил он.
— Каверина Донька. Жинка моего фронтового дружка. — Он протянул руку.
— Здорово, Доня. Я и сам приглядывался, искал. Давно отсюда, сбился.
— Сбился, — упрекнула Донька, — не ворожка, зубы не заговаривай, Егор. Заворачивай до нашей хаты, гостем будешь.
— В одной хате не поместимся. Видишь, сколько парубков.
— Ладно уже, парубки, кажись, не вредные. На всех невест найдем, с пуховиками, с перинами.
Отрядники захохотали, закурили.
— Разместимся? Соседи как?
— Найдем и соседей и соседок.
Донька с видом радушной хозяйки заторопилась к воротам.
— Пособил бы, Егор! — крикнула она.
Мостовой спешился, принял засов, заметив, будто невзначай, задержанную под ладонью руку. Они были скрыты высокими шилеванными воротами. Егор медленно опускал засов. Надавил локтем ее грудь. Горячая кровь разлилась по жилам. Сказывалось долгое отсутствие женщины в жизни Егора. Донька стыдливо потупилась. Но в этом стыде почувствовалась притягивающая порочность.
— Так нельзя, Егор, — шепнула она, — не расстраивайся, да и меня не тревожь. Я ж тоже вроде скирды с соломой, близко со спичкой не ходи.
Мостовой распахнул ворота.
— А ты какой-ся другой? — заметила она, оглядывая гостя.
— Какой же это?
— Красивее как-то стал, геройский, — она оправила волосы, улыбнулась. — Люблю об геройских казаках убиваться…
Шаховцов представился, стараясь быть изысканно вежливым, чтобы сразу же выделиться перед простым и грубоватым Егором.
'Василий Ильич стеснительно почувствовал на себе Донькины липкие глаза. Потом она отвернулась. Когда же вновь глянула на него, у нее был уже безразличный и немного презрительный взгляд.
— Офицерик, — шепнула она Мостовому, — я таких офицериков не люблю.
— Он наш, — пробовал защитить Егор, — хороший.
— Все едино, чей бы он ни был, — Донька скривилась — у них губы тонкие, холодные, ну, как… как… у ящерки.
Вспомнил Егор, как доходили на фронт слухи о Донь-кином поведении, но Каверин отмахивался от них, словно конь от овода.
— Хорошая жинка — чужая жинка, — обычно говорил он. — А моя Донька отчаянная, приметная, через то и наговор к ней пристает. — И всегда добавлял: — Вот через то и люблю Доньку свою, что духовитая она для всех, как майское сено с чебрецом.
Припомнил Мостовой, как возвращались они на побывку и уговорил его Кузьма погостить денька два с обещанием после добросить до Жилейской.
Первой же ночью, лежа на печи, разобрал Егор шепот Кузьмы на жаркой после долгого отсутствия постели.
— Есть грех у тебя, есть и у меня. Тоже охулки на руки не клал. Заметем все, как лиса след свой хвостом заметает. Один, видать, бог без греха, да и тот под большим сомнением.
Знойной пылкостью ответила Донька на разумные мужнины речи. Вслушивался тогда Егор и переметывался на горячей печи, как сазан на песке.
На другой же день посеревший Егор попросился домой. Кузьма не удерживал, но Донька, провожая его, сказала:
— Жалкую, что уезжаешь, казак.
Может, поэтому, не раздумывая, завернул Егор во двор Кавериных. Люди при помощи вернувшегося Кузьмы мигом были размещены по соседям, и в доме Кавериных остались только Егор, Сенька и Шаховцов.
Сенька быстро поужинал и полез спать на печку.
За рюмкой водки разговорились друзья. Узнав, что Шаховцов из офицеров, Кузьма высказал свои убеждения, нисколько его не стесняясь.
Когда-то давно говорил Кузьма:
«Кончим войну, не забудет царь казачества». Теперь не было царя, и Кузьма мыслил осторожно.
— Кума поспешила, людей насмешила, — подмигивая, говорил он, — не-суйся раньше батьки в пекло. И ты, Егор, казак, и я казак, и нужно нам до казацкой спины ближе. Правда, говоришь? Чья правда — еще неизвестно, да и не всегда на правой стороне сила, так что ты мне насчет правды не говори. Сейчас сигают вокруг казаков товарищи, будто блохи, сватают нас, как богатую девку. Что ж надо делать? Ты думаешь так: должен казак взять ту блоху, да и пустить ее себе под мышку. Грызи, мол, на здоровье, я крепкий. А вот я не так делаю: стою и метелкой полынной помахиваю, а полыня, сам знаешь, как блохи не любят. Не бью, нет, только отмахиваюсь и пережидаю. Может, и подпущу их ближе. Вот как, Егор, понял?
Кузьма хитро улыбался. Узились еще больше его калмычьи глаза. Морщил плоский лоб, завешенный жестким чубчиком, и в промежутках фраз крушил гусятину крепкими желтыми зубами.
Пальцы его были в гусином жиру, и сок стекал желтоватой струйкой по ладони.
— Возьми рушник, вытри, — сказала Донька.
Она сидела, подперев кулаками алые щеки, любовно ловила каждое слово мужа и, замечая повышенное внимание собеседников, загоралась гордостью. Деловито, один за одним, вытирал пальцы Кузьма и открывал сокровенные глубины не раз, видно, передуманных мыслей.
— Вот ты комиссарил в Жилейской станице, Егор. А прямо скажу тебе, выбрали тебя для отвода глаз. Глядите, мол: «Чего ж вам, казакам, надо? Ваш же у власти, выходит, и власть ваша». И отводишь ты, Егор, глаза казакам, как фокусник на ярмарке. А ежели обернешься вокруг, так только городовикам и сподручна эта власть. У казака имеется свой пай, и больше не суйся, бо помещичьи земли городовики займут. Хорошо, если в какой станице, примерно в Жилейской, помещики жили, а вот у нас в юрте нема чужих земель. Выходит, надо казачеству посторониться со своего векового надела. Что? За большевиков вся Россия? Может. Ну и поглядим. Возьмут они верх в этой драке без нашей подмоги, надо будет подчиниться. Не возьмут — мы ничего не потеряем. А? Егор? — Кузьма сгреб со стола ворох гусиных костей, ссыпал их в миску, вытер руки и самодовольно закрутил короткие, но густые усики. — А твое дело швах. Не простят тебе казаки измены. Слыхал я такие разговоры от ваших жилейцев: городовику, мол, простительно, ему, окромя меду, ничего эта власть не дает, а казакам срам.
Заметив похмуревшее лицо Мостового, Донька женским сердцем своим искренне его пожалела и решила смягчить тяжелые слова. Ласкаясь и заглядывая мужу в глаза, спросила:
— Да разве есть разница промежду казаком и городовиком?
— Вот задала вопрос, женушка, — ломко смеясь, сказал Кузьма. — Говорит раз свекор: «Все едино — что мед, что калина». А зять ему в ответ: «Ну, давай мед наперед, а калина подождет».
Мостовой поднялся, зевнул.
— Пора на бок, Кузьма. Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль. А от твоих слов, Кузьма, мне аж скушно стало. Какие-сь они не храбрые, не казацкие. Ты меня прости на плохом слове, — подлые.
Кузьма быстро замигал, уши покраснели.
— Кто подлые, а?
— По-твоему, выходит так, ежели казак, так он должен в терны заховаться и лежать задом наружу, чего-сь выжидать. Ой, кисло будет тому казаку, Кузьма. Долежится тот храбрец, пока его кто дрючком по заду огреет.
