Роберто не был согласен со мной, и нам приходилось спорить с ним по поводу отца. Мой брат до сих пор считает, что я вел себя с ним слишком жестко. Может быть, это и так. Я был самый младший, и я имел свой особый опыт, отличный от опыта моих братьев и сестер. Я провел много лет с матерью, и я видел, как она страдает от их расставания, как она потом болела. Мой отец был человеком чрезвычайно сложным, и ему трудно дать четкое определение. У него было много друзей и много связей: он приспосабливался к любой ситуации, и его многие ценили. Но у него были не все дома. Почему? Это вопрос на тысячу евро. Я потратил много времени, ругаясь с ним. Я обвинял его в незрелости. Какое-то время я почти не разговаривал с ним. А в 70-е годы между нами все окончательно испортилось. Я понял, что дальше так продолжаться не может, если мы хотим сохранить хотя бы видимость единства семьи. Нужно было решение: принять его таким, какой он есть, или вообще прекратить видеться с ним. Я выбрал первое.
В преклонном возрасте семидесяти трех лет он боролся с неразрешимыми проблемами в Аргентине и вынужден был сражаться на многих фронтах. Его двое маленьких детей не значили для него ровным счетом ничего и очень от этого страдали. Чтобы все усложнить еще больше, он поддержал коммунистическую организацию «Национальное движение в защиту нефтяной промышленности и энергетики» (там, кстати, и моя мать была членом). Хуан Перон был у власти и преследовал левых. Мы чувствовали, что петля вокруг нашей семьи затягивается. Для людей с фамилией Гевара представляла проблему не только политическая ситуация, но и то, как мой отец реагировал на нее, еще более усугубляя риски. Мы никогда не знали, какие роковые слова он произнесет, как нерационально отреагирует на то или иное событие. Начиная с 1974 года страшное «Тройное А» находилось в самом расцвете.
Мне пришла в голову идея отправить его на Кубу. Его проблемы исчезнут, едва он ступит на землю Гаваны. Это был все-таки отец Че. Роберто отказался вмешиваться. Для него было рискованно занимать какую-то позицию в пользу острова. Анна-Мария уже обосновалась там: ее муж Фернандо Чавес был выдворен из страны военной диктатурой Алехандро Агустина Ланюсса[77] в 1972 году. Фернандо был профессором в университете и активистом PRT. Его арестовали, а потом освободили в обмен на обещание покинуть страну. В день их отъезда в изгнание вся наша семья сопровождала их к аэропорту Эсейса. Нас тщательно обыскали. Там была целая армия сотрудников полиции и, возможно, подручных «Тройного А». Моя сестра Селия показала им жест рукой, чрезвычайно неприличный жест, но она была такая: безрассудная, мятежная, любительница высказаться.
Я рассказал о своем плане отцу, или, вернее, я настоятельно призвал его уехать, чтобы освободить нас от вечной головоломки, которую ставило перед нами его присутствие в Буэнос-Айресе. Он не спорил. Затем я связался с Фиделем, и тот подготовил его приезд. Я уже говорил, что Фидель всегда относился к нам, как к своей семье, помогая нам в трудные времена. Я организовал отъезд, и в один прекрасный день, в феврале 1974 года, мой отец и его новая семья вылетели в Гавану. Их сначала разместили в отеле «Свободная Гавана» – в бывшем «Хилтоне», где мы жили в 1959 году. А потом Фидель предоставил им дом, расположенный по адресу: улица Септима, дом № 7617, что в квартале Мирамар. Куба взяла содержание моего отца на свой счет в благодарность за то, что он принес в жертву своего сына.
В Гаване Эрнесто Гевара Линч, естественно, тут же начал изображать из себя «отца Че», и это вскоре стало его основным занятием, почти профессией. Чрезвычайно гордый за Эрнесто, он готов был воспользоваться преимуществами статуса национального героя своего старшего сына. Когда кубинцы узнавали, что его отец – среди них, они приходили почтить его, словно самого высокопоставленного сановника. В непрерывном потоке посетителей были и иностранные туристы, и политики на отдыхе. Как правило, они приходили неожиданно и стучали в его дверь. Мой отец был рад приветствовать их всех!
Когда его спрашивали, архитектор ли он, он отвечал: «Да!» Инженер? «Да!» Отец Че!? «Да, да, да!» На Кубе быть отцом Че было чем-то экстравагантным. Это немедленно давало исключительный рост. Находясь там лично, я никогда не говорил, что я брат Че. Однако когда люди узнавали об этом, то они подходили ко мне. Эрнесто почитали. Какая-то часть этого культа отражалась и на нас. Это поражало.
Мой отец жил за счет кубинского государства, которое решало все его проблемы. У него даже появился третий ребенок, Рамиро, и это в семьдесят пять лет! Через год Аргентина продолжила свое неумолимое движение к новой диктатуре, и я отправил жену и троих детей на Кубу. Это изгнание имело преимущество: оно сблизило моих детей с их двоюродными братьями, которых они до этого едва знали.
Роберто и его семья оказались следующими. Роберто уже отметился пребыванием в Валлегранде в 1967 году. Смерть Эрнесто глубоко потрясла его и одновременно мотивировала в его убеждениях. Его позиции воинствующего левака еще более укрепились. А взгляды его стали более глубокими. Мои последующие аресты и жестокие репрессии окончательно убедили его в том, что нужно вести борьбу. Его старший брат жил, боролся и погиб за свои идеи; его младший брат – то есть я – был брошен в тюрьму. И он не мог оставаться безучастным. Несмотря на риск, он пытался, как мы уже видели, защищать меня, и он был связан с другим адвокатом в области уголовного права и борцом за права человека, с Густаво Рока[78], другом Эрнесто. Прочие коллеги, с которыми он установил регулярные контакты, также серьезно скомпрометировали себя защитой «монтонерос» или членов иных революционных групп.
Я попросил Роберто бежать, оставив мою защиту. Сначала он решительно отказался. Я не хотел потерять единственного брата, который у меня остался. Он – тоже. Наше желание защитить друг друга привело нас в тупик. Ему было крайне тяжело бросить меня в моем положении. В то же время у него самого была жена и пятеро детей, и они также нуждались в защите. По моему настоянию он наконец-то согласился. Угроза росла. И тогда Роберто понял, что для него осталось только два возможных варианта: исчезнуть, как и многие другие, или отправиться в изгнание. Он сначала полетел на Кубу, потом – в Испанию. Он много путешествовал, пытаясь мобилизовать зарубежные страны на борьбу против хунты и ее злодеяний. Он агитировал за PRT, его избрали президентом организации «Аргентинцы в изгнании».
В октябре 1981 года во время участия в конференции в Мехико он был арестован. Мексиканцы обвинили его в причастности к похищению племянницы Пабло Эмилио Мадеро, кандидата в президенты от партии PAN[79]. Предполагаемая причина захвата? Сбор средств для PRT. Его освободили через несколько недель из-за отсутствия доказательств. Само собой разумеется, мой брат Роберто никогда никого не похищал. Однако с таким именем, как у нас, казалось, можно было получить обвинение в чем угодно. Мы по умолчанию считались опасными «подрывными элементами». И чем больше нас обвиняли, тем больше ненависти мы испытывали к системе, чувствуя необходимость противостоять ей.
Селия бежала последней. Уже помеченная, как и все мы, она усугубила свое положение, регулярно посещая меня в тюрьме. Она даже имела наглость добраться до Роусона, что было весьма символическим жестом, показавшим ее решимость, ее мужество и ее мятежный дух – качества, которые репрессивный аппарат не мог терпеть. В 1975 году ужасы «Тройного А» происходили один за другим. Бросая вызов, а также потому, что она не могла заставить себя отказаться от меня, Селия поддерживала частоту своих визитов. После переворота я попросил ее прервать их. Но она была удивительно упряма и отказалась. В марте 1976 года мы ощутили на себе все возрастающую силу репрессий. Наблюдая за приездами и отъездами посетителей, военные обратили внимание на членов семей, симпатизирующих, и они мгновенно стали виновными в их глазах. И начали исчезать. Массовые похищения людей происходили именно в то время, и они постепенно стали приближаться к нашему окружению. Однажды друга Селии похитили прямо на улице, где он жил, в присутствии множества свидетелей. С этого момента у меня появилась уверенность в том, что она будет следующей. И теперь я испугался за сестру.
