Таким образом, прием «обращенного времени», воспринимавшийся современниками как типично кинематографический, получил признание и надолго закрепился в творческой практике литераторов самых разных школ и направлений[907].

Следует отметить, что большинство писателей старшего поколения негативно отнеслось к литературной моде на заимствование кинематографических приемов. Их печатные комментарии по поводу наступления кинематографа на традиционную художественную культуру отмечены в лучшем случае пренебрежением к «варварскому» зрелищу, а в худшем — откровенной неприязнью по отношению к «мертвому, механическому паноптикуму»[908]. Вместе с тем хорошо известно и многократно прокомментировано отношение к кинематографу А. Белого, который от первых восторженных деклараций 1900-х годов[909] в последующее десятилетие пришел к сотрудничеству с ним. В результате возникла чрезвычайно интересная переработка романа «Петербург» в сценарную форму и приспособление его символистских абстракций и образов к специфическим формам выразительности на экране. Этот «внутренний» опыт оказал существенное влияние на литературную и кинематографическую практику, так как он выявил необходимость преодоления общих стереотипов, сложившихся к тому времени в рецепции экранного зрелища, и насыщения литературы новыми формальными приемами[910].

Противоречивым было отношение к кинематографу у Л. Андреева. В ноябре 1912 г. он развернул перед современниками грандиозную перспективу грядущей «кинофикации» художественной жизни, имея в виду, в первую очередь, театр и литературу (по нашему мнению, прежде всего литературу «бульвара», хотя киноведы относят это замечание исключительно к экранной драматургии): «<…> Кинематографу суждено будет <…> расширить наше представление о действии до новых, непредвиденных пределов <…>. Нет пределов для авторской воли, творящей действие, обогатилось воображение — и вот нарождаются какие-то новые кинемо-драматурги, еще неведомые таланты и гении. Кинемо-Шекспир, отбросив стеснительное слово, так углубляет и расширяет действие, находит для него столь новые и неожиданные комбинации, что оно становится выразительно, как речь, а в то же время убедительно той несравненной убедительностью, какая присуща только видимому и осязаемому <…>. Действие становится выразительно, как речь»[911].

Однако уже год спустя Андреев присоединился к хору недругов экрана, повторив их характеристики для оценки противостояния театра и кинематографа[912]. Вместе с тем писатель неизменно откликался на предложения кинематографистов о сотрудничестве и в следующие годы переработал для кино свои пьесы «Король, закон и свобода» (1914) и «Екатерина Ивановна» (1915). Но опыт реальной работы в кинематографе окончательно укрепил его пессимизм в отношении прежнего любимца. В октябре 1916 г. П. Пильский услышал крайне негативный отзыв писателя об экране:

Эта оценка совпадает с переменой рецепции кинематографа символистами в 1910-е гг., отмеченной разочарованием и осознанием неадекватности своего художественного зрения и опыта творческим потенциям экрана. Об этом свидетельствует, например, поздний отзыв А. Блока, сменившего прежнее зрительское увлечение экраном на серьезное литературное осмысление этого феномена, но в отличие от Л. Андреева, различавшего самоценность фильма и его рецепцию. Откликаясь на предложение сотрудничества в кинофирме «Русь» в качестве сценариста, он писал: «<…> я не раз думал писать для кино; чувствую, однако, всегда, что для этого надо найти в себе новую технику. <…> Я долго любил кинематограф таким, каков он был; потом стал охладевать — уж очень крепко захватили его в свои руки обывательщина и пошлость “великосветских” и т. п. сюжетов. Но ведь двигатель — все двигатель, и лента — все лента. К ним ничего не пристает»[914].

Исключение в этом ряду составлял, пожалуй, лишь В. Брюсов, с середины 1910-х гг. включивший экран в арсенал своих метафор реальности:

Позднее эта условная метафора сменилась у него апокалиптическим образом «всемирного кинематографа», демонстрирующего картины гибели цивилизации:

Примечательно, что это стихотворение было написано Брюсовым уже в период его сотрудничества в Московском кинокомитете, где он занимался переводом своих романов на язык экрана[917].

Весьма ощутимым было присутствие кино с начала 1910-х годов в творческой практике А. Куприна. Как и у многих других литераторов, его произведения были многократно, но малоудачно инсценированы в кино, вызвав бурную реакцию автора в печати. Но, так или иначе, не они определили отношение писателя к кино и неослабный интерес к экрану.

А. Ханжонков, рано озаботившийся сценарным обеспечением своего предприятия, поздней осенью 1912 г. решил привлечь к этому именитые литературные силы. При этом ему удалось заручиться согласием А. Аверченко, Ф. Сологуба, Тэффи, О. Дымова, А. Амфитеатрова, Е. Чирикова, Л. Андреева, А. Каменского и др. на создание оригинальных сценариев, либо на продажу прав на инсценировки их сочинений. В числе привлеченных А. Ханжонковым беллетристов был и А. Куприн. Для закрепления отношений был даже устроен большой пикник в окрестностях Петербурга, во время которого была инсценирована игровая кинопостановка, пародировавшая одну из тем ранней русской хроники и выданная за подлинно документальную съемку («Охота на лосей и диких коз в окрестностях Петербурга/Корифеи русской литературы на охоте»)[918].

Один из участников И. Сургучев оставил подробное мемуарное свидетельство об этом событии: «<…> Кинематографическое общество Ханжонкова пригласило петербургскую писательскую молодежь на зимнюю охоту где-то под Петербургом <…>. Как сейчас помню первоклассный вагон Николаевской дороги, отлично натопленный, уютный, слабо освещенный, пахнущий еще летней пылью, которая, как известно, имеет свой специфический, и не без очарования, запах. Приехали, великолепно, по-лукулловски поужинали, “бенедиктин” был в литровой посуде, потом по-охотничьи завалились спать вповалку, галдели до глубокой ночи: молодость, здоровье, сытость, надежды, успех “в чувствах”, задор… <…> Загорели на морозе и так же весело вернулись в Петербург и <…> защелкала “Биржевка”: возвратились такие-то и такие-то, кинематографическая фирма засняла и сцены охоты, и сцены поездки, и скетч, в импровизационном порядке разыгранный таким-то, таким-то и таким-то под наблюдением архи-талантливого такого-то… <…> В результате всего этого на вас, хочешь, не хочешь, но ложилась какая-то приятная тень известности, было лестно, что ты выходишь из обывательской незначительности».