Если бы А.И. Солженицын действительно стремился придать разводу безболезненный характер, то прежде всего он должен был предложить переходный период, в течение которого следовало произвести поэтапное расширение прав отдельных республик, которые приобретали бы самостоятельность только тогда, когда решались все спорные вопросы и создавались новые структуры, позволявшие более или менее цивилизованно осуществить перестройку как межреспубликанских, так и внешних отношений.

Между тем мысли о необходимости уничтожения СССР появились у А.И. Солженицына задолго до этого. Заканчивая четвёртый раздел своего «Письма вождям» (1973–1974 гг.), посвящённого необходимости перенесения центра тяжести с развития европейской части страны на развитие Сибири, а точнее «Северо-Востока», А.И. Солженицын сделал примечание: «Конечно, такое перенесение рано или поздно должно привести к тому, чтобы мы сняли свою опеку с Восточной Европы. Также не может быть и речи о насильственном удержании в пределах нашей страны какой-либо окраинной нации»[378].

Более категорично эта мысль была выражена в романе «В круге первом» (переработан в 1968 г., опубликован в 1978 г.), главный герой которого заявлял: «Мое мнение — решительно присудил Нержин: — для спасения России давно надо освободить все колонии! (под колониями в данном случае имеются в виду союзные республики. — А.О.). Усилия нашего народа направить только на внутренне развитие!»[379].

А вот статья «Евреи в СССР и в будущей России» (1965–1968 гг.): «Я предвижу это счастливое (и раздорное) время (о, если бы до него дожить!), когда мы будем из клеток выпускать на волю своих окраинных пленников. Будет непонимание, будут обиды великодержавные и малодержавные, но всё это осветлится слезами радости, самыми высокими слезами человечества, Этой кажущейся жертвой Россия впервые очистится за много сотен лет — и тем освободит сама себя для развития внутреннего, для того, чтобы впервые и небывало обратиться всей внутрь себя»[380].

Вот как рисовал он решение данного вопроса среди тех, кому доверял в 1965 г.: «Меня поражает, что либеральные русские люди не понимают, что надо расставаться с республиками… Я им говорю, что Украина — всё должно отойти. — “Нет, нет”. “Ну, Украина — спорный вопрос. О правобережной, безусловно, разговаривать даже не о чем, пусть идёт. А в левобережной по областям надо делать плебисцит и разделить по количеству населения. Но какой разговор — Закавказье, Прибалтика! В первый же день хотите — кто куда хочет, ради бога! Только решите вопрос по финансовым расчётам. Что нам предстоит? Это будет ужас, если начнется развал у нас на Западе, да ещё совместно с центральным! Я вообще не знаю, что будет. Полный развал»[381].

И после этого А.И. Солженицын имел совесть утверждать: «Я не призывал к развалу СССР… Я только предсказывал, что он развалится».

Идеи расчленения нашей страны бродили на Западе давно. 17 июля 1959 г. в США был принят закон о порабощённых нациях («PL 86–90»), который открыто провозгласил расчленение СССР как стратегическую цель США. С середины 1960-х гг. А.И. Солженицын стал рупором подобных идей.

Вот за что Государственный департамент США возвёл его в ранг «великого писателя». Вот за что он объявил его образцом нравственности, борцом за правду.

Но почему о смерти писателя скорбели в Кремле?

Почему в наших школах заставляют изучать лживый «Архипелаг» и на примере жизни его автора пытаются воспитывать подрастающее поколение?

Если обозреть жизнь А.И. Солженицына начиная с пребывания в ГУЛАГе и кончая высылкой за границу, мы увидим, что на протяжении почти двадцати лет его литературная деятельность находилась в резком противоречии с канонами советской идеологии. Со временем это противоречие приобретало всё более и более непримиримый характер. Одновременно писатель вступает в открытую схватку с советской системой, устанавливает связи с зарубежьем, становится кумиром диссидентского движения.

Где же на протяжении всех этих лет были органы госбезопасности? Что они делали, чтобы не допустить, пресечь или же парализовать подобную деятельность? Ничего.

Согласитесь — странно.

Признавая это «чудо», Александр Исаевич объяснял его, с одной стороны, своим конспиративным искусством, которое позволило ему долгое время держать КГБ в неведении о характере его литературного творчества и скрывать от него свои связи с зарубежьем, с другой стороны — полной бездарностью КГБ, который лишь совершенно случайно летом 1973 г. обнаружил «Архипелаг» и только тогда понял, с кем имеет дело[382].

Удивительно: учреждение, имевшее огромный и успешный опыт борьбы с иностранными разведками, оказалось бессильным перед непрофессиональным подпольщиком.

Что же за приёмы использовал он?

По свидетельству А.И. Солженицына, на путь конспирации он встал ещё за колючей проволокой, когда начал тайно сочинять стихи. А чтобы скрыть это от глаз надзирателей, не только сочинял всё в уме, лишь изредка прибегая к бумаге, но и на протяжении семи лет хранил сочиненное в памяти, в результате чего к началу ссылки набралось 12000 строк.

В ссылке он не только приобрёл домик на окраине поселка, не только не стал жениться, но и, освоив искусство «заначек», начал хранить всё написанное в тайнике, которым для него служил посылочный ящик с двойным дном, а когда уезжал в Ташкент, то спрятал свои рукописи в бутылке из-под шампанского, закопав её в огороде. Затем он приобрёл фотоаппарат и начал свои рукописи микрофильмировать. Микрофильмы не только проще было укрыть в тайнике, их можно было заделывать в обложку книг. Так, если верить Н.А. Решетовской, в 1956 г. её муж вывез некоторые свои рукописи из ссылки[383].

Как конспирировал А.И. Солженицын свою литературную деятельность в Мильцево, мы не знаем, но, вероятно, ничего нового в технике его конспирации не было, иначе он поведал бы нам об этом.

«В Рязани, — пишет Александр Исаевич, — я придумал хранение в проигрывателе: внутри нашёл полость, а сам он так тяжёл, что на вес не обнаружишь добавки. И халтурную советскую недоделку верха шкафа использовал для двойной фанерной крыши»[384].

В связи с этим «важней всего» для него был «объём» рукописи, «не творческий объём в авторских листах, а объём в кубических сантиметрах. Тут, — пишет Александр Исаевич, — выручали меня ещё не испорченные глаза и от природы мелкий, как луковые семена, почерк: бумага тонкая, если удавалось привезти её из Москвы: полное уничтожение (всегда и только — сожжение) всех набросков, планов и промежуточных редакций: теснейшая строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и ещё сближал от руки), без всяких полей и двусторонняя перепечатка: а по окончании перепечатки — сожжение и главного беловика рукописи тоже: один огонь я признавал надёжным ещё с первых литературных шагов в лагере»[385].

«Безопасность, — читаем мы далее, — приходилось усиливать всем образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомств, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости — потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздник, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа»[386].

А когда Александр Исаевич решил частично выйти из подполья и опубликовать свою повесть «Один день Ивана Денисовича», он стал передавать свои рукописи на хранение другим. Так, в 1959–1962 г. он сделал по крайней мере пять «захоронений»: два в Москве, два на Урале и одно в Крыму[387]. Со временем круг хранителей увеличился.