— Что будем делать, Дмитрий Михалыч?

— Спешить кавалерию! — крикнул Пожарский. — Фирька! Гони на левый фланг: пущай пехота отходит к Чертольским воротам.

Фирька метнулся через разбитые быки и обломы, сотни пятились, несли тяжелый урон. Левка стрелял из подобранного лука. Купырь, раненный в голову, держался из последних сил, густо, внастил лежали убитые, пахло порохом и кровью.

— Сходи к Чертольским воротам. Приказ воеводы! — прокричал Фирька сотенному.

…Трубецкой, находясь в Замоскворечье у Крымского двора, удерживал свою рать. Его бередило себялюбивое чувство. Одному из старшин он сказал:

— Пускай Пожарский испробует свою силу. Мои казаки покуда еще не зажигали трубок.

Казаки же его не хотели помогать земским людям и, посмеиваясь, во все глотки кричали на тот берег:

— Богаты пришли из Ярославля! Небось сами отстоитесь от гетмана!

Князь Дмитрий Лопата, черный от грязи, подъехал к Трубецкому:

— Князь, вели переходить на тот бок, не то нижегородцев сомнут!

Трубецкой и сам видел большую опасность, нависшую над Пожарским, но его раззуживало ревнивое чувство: «Он не пришел в мой табор, и не мне, выше его по родству, кланяться».

— Нам туды лезть пока не с руки.

Четверо казачьих атаманов, стоявших за его спиной, тяжко зароптали:

— Там наши братове! Так негоже, князь.

Переправившиеся конные сотни и часть казаков Трубецкого без его рачения[65] ударили с такой яростью, что едва не взяли в плен самого Ходкевича, шляхетская пехота и гусары кинулись назад, к Поклонной горе.

На рассвете 24 августа гетман Ходкевич собрал все войско и решил идти напролом, во что бы то ни стало пробиться к своим в Кремль. Левым флангом командовал сам гетман, в середине шел с конницей Зборовский, пехотой командовали поляки Невяровский и Граевский, справа выступали четыре тысячи украинских казаков атамана Ширая.

Посланные против них стрельцы были сбиты. Поляки пошли по Замоскворечью, достигли Пятницкой улицы. Рати Пожарского медленно пятились к речным спускам. Свистели и бухали ядра, визжала картечь, падали с перебитыми хребтами и головами лошади, редело войско. Пожарский яростно хлестал нагайкой бегущих, пытаясь их остановить; почерневшее, запавшее лицо его было страшно.

— Стоять! От кого бежите? Стоять! — Он ухватил какого-то сотника. — Назад! Не пускать конницу к реке! — Князь закашлялся от черного порохового дыма.

Ядро бухнуло в трех шагах, окатив Пожарского тучей грязи. Темно-гнедой конь его, раненный в шею, хрипя и оскалясь, грузно упал на бок. Левка помог воеводе сесть на своего коня. Сам, как кошка, стянув с седла польского гусара, мигом очутился на его жеребце. Мушкетная пуля ранила Пожарского в голову. Стекавшая на глаза кровь мешала воеводе смотреть. Тявкали пули, скрежетала и визжала сталь… Кузьма на правом фланге колол пикою наседавших венгров Граевского. От орудийного и ружейного дыма стало темно. Стоял сплошной гул и рев. Трудно было понять: день ли, вечер ли?..

Слева осатанело лезли, блестя сталью доспехов, летучие гусары. Конница и пехота Невяровского из последних сил рубилась с ополченцами уже у самой воды.

Тут в столь решительный, тяжелый момент с князем Дмитрием Михайловичем случилась беда: его начал крутить черный приступ. С хрипом, конвульсивно дергаясь, князь сполз с седла, падучая хворь катала его по земле. Кузьма с ужасом увидел, как от лозняков с выставленными пиками на корчащегося Пожарского кинулась кучка гетмановских пехотинцев.

— Сготовь копья, за мной! — крикнул Минин стоявшим рядом ополченцам.

Он дал плети коню и в несколько махов очутился возле князя, поразив копьем грузного немца. Хрипя и отхаркиваясь кровью, Пожарский сполз под копыта. Левка и Фирька обороняли князя слева, рубили осатанелую шляхту.

— Становись стеной, заслоняй воеводу! — Кузьма, крутнув коня, вторым ударом сшиб венгра, пробитый навылет, тот дико закричал.

Приступ отпустил, измотанный, бледный Пожарский с помощью Кузьмы встал с земли.

— Полегшало?

— Вроде. Спасибо, Кузьма! Ежели б не подсобили — лежал бы я мертвым.

— Об чем речь, Дмитрий Михалыч, — махнул рукой Минин. — Слава Богу, что обошлося! На коня сесть сможешь?

— Надо смочь.

Левка подвел к князю коня, помог ему подняться в седло. Конница Невяровского и венгерские гусары, отбитые от реки, уходили в дымную мглу, к почерневшим руинам выжженных зданий.

К концу дня перешедшие на правый берег шляхтичи и венгры ополчение Пожарского и Минина почти загнали в реку. Дмитрий Михайлович на левобережье сумел увести лишь головной полк. Меж двумя ратями ополченцев в решительную минуту опять не оказалось спайки. Трубецкой, тоже изрядно побитый, ушел в свой табор за Москву-реку, его пешие и конные казаки, выбитые из Климентьевского острога[66], отходили по бродам туда же.

— Худо, Кузьма. Видно, в одиночку, без казаков, нам приступ не отбить! — Князь лихорадочно оглядывал осатанело рвущихся вперед гусар и пехотных.

— Надо, видно, послать старца Палицына к казакам.

— Фирька, скачи к келарю, живо! — распорядился Пожарский.

Фирька его нашел в ополченском обозе, возле церкви Ильи Обыденного. Выслушав, Палицын, ничего не молвя, взобрался на свою низенькую лохматую лошадь, погнав ее галопом в сторону Климентьевского острога. Казаки стояли толпой, видимо не зная, что им предпринимать. Они, как глубоко верующие, почитали келаря Авраамия, но находились во власти упрямого самолюбия.

Палицын крутнулся в седле, ткнув рукою на надутое ветром королевское знамя над Климентьевским острогом.

— Ваши глаза могут сие зрить? — прокричал призывающе. — Вам не стыдно?!

Казаки повернули в ту сторону головы. Послышался воинственный звон сабель, грозно зашевелились и враз заговорили:

— Они посмели навесить свои поганые знамена на наши обители и храмы! Не бывать же тому!

Палицын заговорил со страстью в голосе:

— Казаки! Братья! Вы начали доброе дело, всегда крепко стояли за свою веру и прославились в дальних землях, вы били гетманов, латынь и шведов, так неужто, братия, вы теперь уже не такие славные молодцы? Неужто только годитесь, чтоб пропивать штаны и свои люльки? Не побьете Ходкевича? Не постоите за храм Пречистой Богородицы?

Какой-то казак трубно прогудел:

— Пускай мы умрем, но посрамленья наших храмов не допустим!

Лавой ударили по левому панскому флангу, шляхта и немцы кинулись вон из Климентьевского острога.

Темное облако дыма покрыло сражающихся, восторженные крики были слышнее ружейных выстрелов. Тогда Минин сказал Пожарскому:

— Князь, дай мне войско, я пойду!

— Бери, коли хочешь.

Минин перешел реку и ударил по полякам, которые стояли у Крымского двора.

…Ходкевич в одном ботфорте, с подпаленным усом вскочил на коня, тот прядал ушами, дергался от дикого крика русских, вдоль изгородей уже сверкали казацкие сабли, и бешено закричал:

— Рыцарство, позор вам!

Но кто-то его коня огрел плетью, конница как щепу захватила своего гетмана, бежали без памяти до самых Воробьевых гор. Вся венгерская пехота, как выкошенная, легла замертво. Гетман Ходкевич понял, что все пропало: он приказал спасать остаток возов и отходить.

Пехота и конница Пожарского и Трубецкого кинулась было догонять гетмана, но Дмитрий Михайлович видел опасность в такой погоне и остановил свою рать.

— Довольно! Слава те Господи, кажись, наша взяла! — воскликнул Пожарский, не стыдясь показавшихся на глазах слез.

Подъехавший Трубецкой невозмутимо заявил:

— Ищите, воеводы, денег! Казаку без горилки нельзя. Денег не дадите — я не удержу казаков. Гетман убег недалеко!

Воеводы вошли на какой-то двор, в избе их встретила молодуха, она стала благодарить их за избавление от шляхты. Князь Пожарский ласково попросил: