— Ты про что же ведешь речь? Куды клонишь?

Сукин вздыбился, у него был неподатливый характер:

— А тебе, выходит, еще мало пролитой христианской крови?

— Радетель! Хочешь поставить на колени Русь? — Старец Авраамий Палицын вскочил, как молодой, на ноги.

— Мои уши не могут слышать сих речей! — заявил Филарет. — И ты, Василий, не лезь наперед старших.

Больше недели нудились в ожидании. Наконец, собираясь к шляхтичам, Захар Ляпунов заявил без всяких обиняков:

— Королевские люди нам не враги: мы с ними, видит Бог, повязаны.

Филарет поднял гневные глаза на Ляпунова:

— Не смей вести таких постыдных речей! Не позорь брата!

При новом съезде паны стали пугать шведами: мол, генералы Делагарди и Горн взяли уж все северные города, к тому же тушинский вор вот-вот ворвется в Москву. Грозили: восемьдесят тысяч коронных войск, не получив жалованья, могут поддержать шведов — и тогда Руси конец…

Голицын видел: поляки не уступят. Оглядев своих, Филарет, нагнувшись к Голицыну, горячо зашептал ему в ухо:

— Реки, князь: Смоленск мы никак не сдадим. И крест целовать Сигизмунду не будем.

— Паны больно облютели… — И, прокашливаясь, глядя в глаза Сапеги, в наступившей тишине Голицын сказал: — Наш наказ писан по уговору с гетманом. Там и слова нету, чтоб нам целовать крест королю. Мы такого не можем учинить без совета всей земли и патриарха.

Пан Хриштоф, обрюзгший от питья и пресыщенья русским салом и сметаной, побагровев так, что сделался медным, завопил:

— Смоленску пришел конец!

— Сперва возьмите, пан Хриштоф, — бросил Палицын.

— Его величество крепость до сих пор щадил. По городу не стреляли из пушек. Но не испытывайте дальше терпения короля, — заметил Сапега.

Пан Мархеря Шеметя, весь в морщинах, отчего лицо его походило на старое лукошко, впился желтыми желудевыми глазками в Филарета:

— Поклонитесь его величеству Смоленском, и тогда вы увидите такую милость от нашего государя и ото всех радных панов, какая вам и не снилась.

— Мы не вольны указать Шеину сдавать город, — заявил Голицын. — Нам надо снестись с Москвою. Без совета всей земли этого не сделать.

Пан Бекеш, ратник Батория, едва унесший ноги из-под Пскова, раздулся от важности:

— Мы сегодня же пойдем на приступ и не пощадим в крепости ни детей, ни стариков!

Авраамий спокойно смерил глазами пана с головы до ног, отчего тот задергался под его взглядом, и с хладнокровием выговорил:

— Жестокость радных панов мы ведаем!

— Надо бы как-то помягше, потише… — Василий Сукин так и шнырял увертливыми беличьими глазками.

— Ты мал чином тут говорить! — одернул его Филарет. — Скажешь, когда попросят.

Прямо от стен, где вот уже другой месяц велись безуспешные подкопы, явился начальник осаждающих королевских войск Ян Потоцкий, продрогший на холодном октябрьском ветру, с ощетиненными усами, при трех заткнутых за пояс пистолях. Хриплым голосом с угрозой сказал московитам:

— Мне ничего не стоит уничтожить крепость. И если вы будете упираться, я так и сделаю!

Томила Луговской поднял в усмешке брови:

— Гляди, пан Потоцкий, как бы ты не оконфузился!

Василий Иванович Шуйский сидел в крохотной, с одним окошком келье Чудова кремлевского монастыря под бдительной стражею шляхты. Казаков и стрельцов гетман почти всех вывел за стены. Бывшему царю прислуживал один вертлявый монах. Шуйский догадывался, что монах подкуплен шляхтой, дабы следить за ним, и потому, как только монах начинал что-нибудь выпытывать, резко обрывал:

— Пошел прочь, собака!

Тяжелая, с каждым днем усиливающаяся обида на изменников бояр не давала покоя Шуйскому. Когда же он вспоминал Крюк-Колычева, у него сжимались от ненависти кулаки^{37}: так низко и подло ответить на те милости, какие он, царь, оказал ему!

Что творилось в Москве, в государстве, Шуйский не знал. «Изменники, негодяи, продали Сигизмунду государство!» — такая мысль постоянно вертелась в голове Шуйского. Где находились братья Дмитрий и Иван, Шуйскому тоже не было известно. Патриарх, пытавшийся несколько раз войти к низверженному царю, не был допущен. Настоятеля монастыря также не пускали к нему. Не знал Василий Иванович ничего и о молодой жене. Это доставляло ему душевные муки. Долгими ночами Шуйский молился Богу и каялся в грехах. Опять вставал перед глазами царский несчастный отрок царевич Димитрий, но разве ж он за то не вымолил прощение у Господа? «Да и нет на мне невинной крови». Дня три назад было видение: в келью вошел старец-монах, от него исходило сияние, и сказал Божий угодник ему:

— Смирись, раб, и очистись пред Его Престолом!

— От чего? — мрачно спросил Шуйский.

— От греха гордыни.

— Была б гордыня — я б тут в вежи[57] не очутился. Я бы их скрутил, как Иоанн.

— Ты — раб своей прихоти. От нее ты и пал. Ты пренебрег заповедью, гласящей: «Веруй в Господа Иисуса Христа и спасешься ты и весь дом твой».

— Я веровал в Бога и бился за Россию! — воскликнул Шуйский.

Однако старец лишь покачал головою:

— Ты презрел истину и народ свой, и тебе отплатилось. А Господом сказано: «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих: ибо говорю вам, что ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца Моего Небесного». Ты презрел малых, дабы удостовериться во власти, данной тебе Господом, над рабами своими. И ты пал, не познавши Его и света Его Небесного. Ты пал от своей же лжи — и горе тебе! Но пути Господни неисповедимы, и где твое спасение, то ведомо лишь Ему. Ангелы небесные еще тебя позовут на суд Божий. Я говорю: храни тебя Господь!

Василий Иванович прикрыл ладонью глаза, как бы заслоняясь от вещего приговора, и когда убрал руку, старца в келье уже не было, а на его месте стоял какой-то наглого вида лях.

— Выходи быстро! — прокричал он, бесцеремонно швырнув Шуйскому шубу.

«Не презирайте ни одного из малых сих», — повторил Шуйский сказанные старцем слова Господа.

Он твердой и гордой поступью вышел наружу. По кремлевским кровлям сек мелкий холодный дождь, низкие черные тучи едва не цеплялись за купола церквей; бесстрастная, кладбищенская тишина, царствовавшая над Кремлем, нарушалась лишь жутким криком воронья. Шуйскому почудилось, будто кто-то произнес над ним: «Аминь».

…Тридцатого октября, дождливым утром, в королевский стан с пышностью государя, в каптане шестериком вороных вдруг явился Жолкевский. По всему польскому стану вмиг разнеслось: гетман привез пленного, скинутого царя Шуйского. Отправив из Москвы послами Голицына и Филарета, Жолкевский для безопасности привез в стан под Смоленск и Шуйского, — так было спокойнее. Радным панам не терпелось поставить еще вчерашнего московского царя на колени пред их королем.

Почти сразу Василия Шуйского — на нем была какая-то поношенная епанча поверх кафтана — повезли в королевский шатер. Василий Иванович хранил наружное спокойствие. Имя его было опозорено, но он по-прежнему не признавал ни пострижения, ни отстранения от трона, ни торжества врагов своих, изменников, вошел не смиренный, не с опущенной головой, а с горделивой осанкой царя всея Руси, должно быть не осознавая, каким все же жалким выглядит. Сигизмунд, в латах поверх камзола, чтобы казаться воинственным, встретил поверженного русского царя с королевской милостью. Приближенный Сигизмунда высокомерно сказал:

— Ты должен поклониться наияснейшему великому королю.

Шуйский, не глядя на заносчивого ляха, громко выговорил:

— Не подобает московскому и всея Руси государю кланяться польскому королю. А взят я в плен не вами, выдан изменниками слугами.

— Мы и не помышляем унизить тебя, — сказал Сигизмунд.

Вместе с Василием Ивановичем под Смоленск к королю были привезены как заложники и два его брата — Дмитрий и Иван.

Появление в стане Шуйских как пленников не обрадовало русских послов. Но приезд гетмана Жолкевского мог повлиять на ход переговоров.