— Будет ваша Москва — тогда присягнем королевичу и мы, — мрачно выговорил Валуев. — Сперва спробуйте ее добыть!

— Возьму вас, и Москва будет за нами! — Гетман глядел насмешливо на пленных воевод.

Скрепя сердце, не видя возможности защищаться, воеводы приложились к кресту, присягнув Владиславу. Было мерзко на душе. Валуев сказал мрачно:

— Кажись, продали Россию!

Елецкий махнул рукою.

Чуть погодя покорились без сопротивления Борисов, Волок, Ржев, Можайск и Погорелое Городище.

…Разгром Дмитрия Шуйского под Клушином ободрил самозванца. Снюхавшись с Сапегой, он вышел со своей ратью к Боровскому монастырю. Предавшие князя Михайлу Волконского меньшие воеводы не поколебали его воли: он поклялся умереть, но не отдаться вору и ляхам — и, бившись насмерть, оборонял церковные двери и был изрублен ими на клиросе в церкви. Серпухов самозванец взял с ходу, без пушечной пальбы, ворота города открыли предавшие татары. На дороге стоял Зарайск, но там воеводствовал Пожарский, который так трепанул самозванцево и Сапегово воинство, что оно потеряло треть числа.

— Возьмем Коломенское, передохнем и вдарим по Москве, — сказал самозванец. — А Пожарского я повешу!

Воевода князь Дмитрий Михайлович — Пожарский был сильно озабочен, люд Зарайска волновался:

— Куда нам податься? Чем отдаться ироду Сигизмунду и его сынку Владиславу, лучше уж тушинскому вору.

Кто-то кинул в разгоряченную толпу:

— Идем к воеводе!

Никольский протопоп Дмитрий, как услыхал шум, метнулся к воеводе. Пожарский в кольчуге и при двух пистолях отдавал приказания на воеводском дворе. Горстка преданных ему людей запирала крепостные ворота: с той стороны уже истошно вопили:

— Допусти к воеводе!

Слуга князя показал пудовый кулак:

— Башку проломлю. Осади назад! То рассказанье[55] воеводы.

Протопоп, путаясь в длинной рясе, подбежал к князю, осенив его крестом, проговорил исступленно:

— Во имя Пречистой Богородицы, поклянись, княже, у гроба чудотворца: детинец и город ни вору, ни чужеземцам не сдавать! Русь под чужим сапогом не будет стоять. Положим за нее животы свои, а глумления над нею не допустим!

Пожарский, опрокинув бочку, стал ругаться, перемешивая речь крепкими словами:

— А с кем тут биться? Сволочи! Не знаешь, кому верить! Кругом одна измена ползучая.

Допущенные к князю посланцы от города стали требовать присягнуть самозванцу.

Пожарский глядел на них, прищурив глаз. Вынул из-под кольчуги пистоль и посулил:

— А этого не хотите? Чтоб духом вашим тут не пахло!

После долгой мороки Дмитрий Михайлович согласился лишь на такое целование[56]: «Будет на Московском государстве по-старому царь Василий, то ему и служить, а будет кто другой, и тому так же служить».

Карл IX был разгневан. По толстому зеленому ковру зашелестели шаги, в парике и белых чулках явился министр иностранных дел.

Известия из России были малоутешительными. Несмотря на то что смертельный враг его — племянник Сигизмунд увяз под стенами Смоленска, дела Шуйского были так плохи, что король Карл со дня на день ждал известия о его падении. Уния Речи Посполитой и России, если ей суждено будет сбыться, подорвет всю его, Карла, европейскую политику, Швеции придется оставаться на задворках Европы.

— Как посмел генерал Делагарди без моего повеления вести переговоры с гетманом Жолкевским?! Он что — сошел с ума или же гнусный изменник, продавший интересы своего короля?!

— Я, ваше величество, разделяю ваше недоумение. Генерала, судя по всему, подвела жадность: царь Василий Шуйский исполнил договорное обещание, заплатил союзному войску жалованье, а Делагарди до сражения под Клушином не раздал его наемникам, очевидно, рассчитывая, что после боя его надо будет платить значительно меньше… Так мне известно.

— Негодяй, как он мог опуститься до такой мелочной алчности! — вскипел король.

— Я получил депешу, ваше величество, что воевода Валуев поддался хитрому обману Жолкевского и признал царем Владислава, и теперь войско гетмана сильно пополнилось.

— А что Сапега?

— Гетман оказывает поддержку самозванцу.

— А на юге что слышно от крымского хана?

— Кантемир-мурза, посланный ханом с десятитысячным войском помочь Шуйскому, оказался хитер и коварен. Царь Василий отправил мурзе богатые подарки, которые должен был вручить князь Пожарский. Однако Кантемир-мурза, взяв подарки, ударил по отряду воеводы Лыкова, сопровождавшего посольство Пожарского, и вместе с Сапегой разбил его.

— Что ждать от татар! Дикие нравы! — кивнул Карл. — Где теперь Делагарди и Горн?

— Мне донесли, что они направляются в Новгород. Или уже там.

Король раздраженно махнул рукой и удалился.

Князь Василий Васильевич Голицын сидел за трапезой — грешным делом, любил поесть, — когда явился лазутчик из Рязани. Жена князя знала, что муж, льстя Шуйскому, тайно роет под него, и потому всего боялась. Лазутчик, малый по имени Алексей Пешков, был без промедления допущен к князю.

— Ты, княже, можешь надеяться на рязанцев. Прокопий Ляпунов велел сказать, княже, что не всякий рожден царем… — Лазутчик замолчал, выразительно глядя на богатые кушанья.

Голицын морщил породистое лицо, словно прикусил язык, прижмуренными глазами уставился на малого.

— О чем это ты? — притворно-гневно возвысил голос Василий Васильевич, плеснув рассол в чарку.

— Прокопий, княже, думаю, предан тебе… И он велел мне сказать… Если-де выйдет заваруха и скинете царя… то чтоб ты не прозевал престол. Рязань на твоей стороне.

— Я в ваших темных делах не пособник, — пробормотал Голицын, увертывая глаза, — передай Прокопию… напрасно он… А ты иди, иди в людскую, там тебя покормят.

Прокопий, топая тяжелыми доходными сапогами, быстро прошел через залу, где собрались начальные люди со всех уездов Рязани, к воеводскому столу.

— В смерти великого воеводы Михайлы Скопина повинны царь со своим завистником братом Дмитрием! — проговорил он зычно. — Отныне Рязань откладывается от рябого хитреца. Шуйский нам не царь. Княжество Рязанское, господа дворяне и сотники, более Шуйскому не принадлежит! Мы покуда — сами себе хозяева.

— Ни Шуйскому, ни самозванцу, — заявил один из стрелецких сотников, близкий к Ляпунову, — и во всем государстве нынче нету другого вождя, господа дворяне, окромя нашего Прокопия! То не могут видеть только слепцы.

Ляпунов с деланным возмущением повернулся к сотнику, усмехнувшись, проронил:

— Вот уж понес ересь. Я ни сном ни духом… — И тут Прокопий говорил правду: о царском престоле он не думал, но он любил власть. Как чудна добродетель, но еще дивнее — вершина власти! Многое, очень многое чудилось в полусумраке ночей Прокопию… Гибнущая земля призывала его на сие великое поприще. Отправляя лазутчика к Василию Голицыну, Ляпунов хлопотал не столько о том, чтобы вознести на престол этого изъеденного корыстью и тщеславием высокородного князя, сколько поразведать, какая карта разыгрывалась в Кремле и на кого следовало делать ставку.

— Достойный есть князь Василий Васильевич Голицын, — заметил Прокопий, прохаживаясь среди расступившихся дворян и стрелецких начальников.

— Голицын прямит королю и сыну его, — бросил кто-то, — он по рукам и ногам опутан шляхтой.

— Нам всем Бог судья, — сказал Прокопий, закрывая совет.

…Дела шли надо бы хуже, да некуда. Изолгавшийся царь Василий всем стал поперек горла. Его двуличие аукнулось погибелью всего святого, что берег и копил веками русский народ. Авраамий Палицын, знаменитый келарь Троицкого монастыря, муж зело глубокого ума, вещей прозорливости, горячо любящий землю Русскую, скорбел над бедами России.

Келарь Авраамий ходил по келье туда-сюда. Огонек лампады беспокойно метался. Через порог шагнул вернувшийся им посланный монах.