У тушинского вора гетман Ян Сапега пробыл всего лишь двадцать дней. Тогда же, уходя, он поклялся:

— Видит Бог, я со своими рыцарями поставлю на колени всю северную Русь. Или будет так, или я — не Ян Сапега!..

Лисовский на богато убранном коне въехал в большое село Клементьево с деревянной, поставленной без единого гвоздя, почернелой церковью. Московская дорога разрезала село пополам. Крепкие дворы, лабазы, лавки и амбары с пудовыми замками на дверях ремесленников, торговых и работных людей встретили зловещей тишиной, нарушаемой лишь лаем собак. Нигде не виднелось ни единого человека. В садах золотились головы подсолнухов. Было тепло и сухо. На площади, около церкви, Лисовский слез с коня. Двери обители были настежь растворены. Поп, проткнутый копьем, истекал кровью на ступенях. Наемники запихивали в сумы церковную утварь, снося ее в гетманский обоз. Поляк, с усами едва ли не в аршин и с бронзовым лицом, подошел к гетману.

— Все ушли в монастырь. Что делать, пан гетман, с селом?

— Сжечь, — бросил коротко Лисовский.

Двадцать третьего сентября 1608 года Сапега с Лисовским, а с ними же находились знатные паны Константин Вишневецкий и Тышкевич, обложили со всех сторон Троицкий монастырь. Сухая, на редкость погожая осень была на руку нападавшим — пуще чумы боялись русской непогоды.

Тридцатитысячное войско грудилось по окрестным селам и оврагам, и в помощь ему спешно подтягивали к стенам осадные пушки. «Да не хвалится сильный силою своею», о помощи неба воинственные гетманы не думали: их богом была пика да «туры многие прикатили и наряд поставили… и пешие люди ходящие».

Неподалеку от Троицы Подольный (нижний) монастырь Лисовский спалил дотла. Однако уцелевшие монахи успели укрыться за стенами Троицкой лавры. Стан Сапеги осел на Красной горе, неподалеку от клементьевского поля, оседлал дорогу, идущую к Троице с запада. Сапега все дни не покидал седла, объезжая местность и отдавая распоряжения. Случалось, в седле и перекусывал. Лисовский разбил свой стан, обложив монастырь с юго-востока, в Терентьевской роще. И тот и другой стан опоясали валами, острогами. В острогах поставили землянки и мазанки — для жилья пехотных и конных солдат. На валах был поставлен наряд: шестьдесят пушек, а также пищали. Сапегины батареи захватили место от Келарева пруда до Косого Глиняного оврага, пушки опытный гетман поставил так, что под их дулами оказались важнейшие монастырские службы и погреба пивного двора, где хранился порох, Водяная башня, Казенная и Келарская палаты, Плотничья башня. Наряд Лисовского взял на прицел ближние подступы к монастырю — гору Волкушу, Московскую дорогу, мельницы. Наряд прикрыли турами[42], и в монастыре, глядя со стен на огромные круглые корзины, говорили:

— Вишь ты, как бабы на лукошках.

С запада для надежности шляхтичи опоясали крепость глубоким рвом, от Келарева пруда до Глиняного оврага.

Лисовский, кроме дорог с востока, закрыл также пути на север — переславский и углицкий.

Полки Лисовского и Сапеги сомкнулись тесной локтевой связью у Мишурина оврага. На третий день под стены гетманы подвезли турусы — рубленые башни на колесах, в шесть саженей высоты, дабы легче брать приступом стены.

Площадь и все закоулки монастыря пухли народом. На телегах сидели дети и бабы, и все со страхом вслушивались в глухой гул копившегося за стенами вражеского войска. В двух кузнях и день и ночь гудели горны, раздувались мехи, в дымном чаду ковали, громыхали повозки, развозя по стенам ядра и порох. Монахи, засучив рукава, тянули на стены на веревках волокуши. Тут же и ели и спали.

Двадцать третьего сентября, как только рассвело, воеводы князь Долгорукий — муж могучего сложения, и Голохвастов — помельче, посуше, с узкой рыжеватой бородкой и колючими, как шилья, усами, и за ними все защитники по велению архимандрита Иосафа стали на колени перед мощами святого преподобного Сергия, прося благословения на ратное дело.

Воевода гарнизона князь Григорий Долгорукий, в кольчуге и латах, не слезал с крепостной стены, оглядывая окрестности: со всех сторон, сколько обнимал глаз, лезло рыцарство, — казалось, число их было несчетно… Разящим блеском сверкали жерла пушек. Из ближних лесов, с высот спускались конные полки летучих гусар — с перьями на шлемах, закованные в железо; пыль тучами вилась над дорогами, закрывая обрий[43]. За два дня лагерь осаждающих ощетинился турами, тынами, за ними поблескивали дула пушек, подходила конница.

— Облежание[44], видать, не на один день, — сказал Долгорукий. — Пуще глаза беречь запасы! Сколь мы имеем всего воинства?

— Со стрельцами, с казаками, с детьми боярскими, с монахами, с мужиками всего тыщи три, — ответил худощавый Голохвастов, ревниво взглянув на плотного, налитого могучей силой Долгорукого.

— Небогато. Да будем стоять! Господь подсобит нам.

Перед первым ожесточенным приступом Сапега бросил клич: «Всю сволочь перевешать, взять монастырь!» Наемники сумели по лестницам и турусам залезть на стену. Положение сделалось угрожающим.

Монахи, ратники и посадские дрались из последних сил, казалось, озверевшие рыцари вот-вот собьют их, но тут увидели архимандрита Иосафа, кинувшегося наверх с пикой.

— Не дадим, братья, посрамить гроб святого Сергия! Не посрамим Русь!

Призыв влил решимость — монахи полезли на стены. Оська Скудин посадил на копье толстого рыжего поляка, и тот, скрипя зубами, прохрипел: «Зобака, зобака!» — и мешком шмякнулся оземь.

На стены поднялись даже отшельники-старцы:

— За святую мать Русь!

Приступ отбили, поляки отошли, унося с собой раненых. А в сумраке все так же незыблемо стояли стены и светлели купола великой обители и опоры Руси.

Сапега с Лисовским злее травленых собак вернулись в свою ставку. Белесый хохол Сапеги дергался, надменные губы будто склеились. Длинный Лисовский в изнеможении, скинув латы, присел к столу, у него дрожали руки.

— Надо посеять рознь в их стане. Напишем монахам, натравим их на Долгорукого. Воевода Голохвастов нам в этом поможет. У меня есть сведения, что они враги между собою.

Тут же, при мотающейся свече, сочинили грамоту:

— Сладко гетманы сказки бают! — усмехнулся Долгорукий.

— «Милуючи и жалуючи» насилуют баб, бьют и жгут наших братьев. — Иосаф швырнул гетманскую грамоту под лавку. — Святые храмы испоганили, дороги кровью измыли. А не поймаете, хитрые лисы, нас лестью!

— Садись и пиши гетманам, — кивнул монаху Долгорукий.

На другое утро те получили ответ. Читал, шевеля серыми губами, Лисовский:

— Это ты, отец Иосаф, славно написал! — похвалил Долгорукий; он обернулся на стук шагов в сенях. В келью вошел стрелец — весь в грязи и с перевязанной холстиной головою.

Он с двумя товарищами отправился на вылазку в лагерь Сапеги добывать «языков».

— Приволокли, княже, литовского ротмистра Брушевского. Он баит, что ляхи подкоп ведут.

— Где?

— Под Красные ворота.

— Хитры гетманы, но и мы не лыком шиты. Надо вызнать повернее. У нас есть добрый мастер лазить под землею, искусный в ремесле горном, — Корсаков. Пущай немедля роет слухи[45].